Не стало в крестьянском хозяйстве сильных рабочих рук, меньше стали сеять хлеба, меньше накашивать сена, но жизнь, как река, текла неумолимой чередой заполненных заботами дней дальше и дальше, рождались дети, умирали старики, и иногда, гулялись и свадьбы.
Каждый год, перед Петровым днем[109], оживало село, гудя растревоженным ульем. Выбранная на сходе комиссия приступала к дележке покосов. Происходило это следующим образом. Атаман, писарь и три понятых объезжали окрестные луга, определяя качество травостоя, прикидывая на глазок, сколько можно будет накосить сена с того или иного участка. Если травостой был отменным, ложили большее число паев, при низкорослой и редкой траве – естественно меньше. При объезде сенокосных участков производилось измерение площади в оборотах заднего тележного колеса (имеет больший диаметр, чем переднее), на которое прикреплялась метка (привязанная тряпица). После чего измененный участок делился между хозяевами вытянувшими жребий на этот сенокос. Кажущаяся справедливость была мнимой. Сенокосы делились по количеству скота, что было естественно на руку зажиточным казакам.
Кроме того, на отдаленных от села покосах могли косить все желающие. Доставка сена с них была очень трудоемкой, так как она проводилась исключительно в зимнее время. Бить в глубоких снегах дорогу-зимник, переметаемую вьюгой, короткий световой день и крещенские морозы, являлись плохими союзниками в этом деле. Имеющие много скота казаки нашли и здесь выход. Выкашивая дальние сенокосы, они оставляли сено на месте, строя в таких местах заимки, куда перегоняли осенью часть скота (обыкновенно молодняк) на зимовку. Переиначив известную поговорку, можно было бы сказать – если зарод (сено) не идет к корове, то корова идет к зароду (сену). Нанятые работники, обычно пожилые люди и подростки, подвозили сено, чистили навоз, живя по несколько месяцев в зимовьях. Такие заимки основывались казаками и на китайской стороне Аргуни, в Трехречье, но об этом позже.
Нижегородцевы относились к числу зажиточных старожилов Могойтуя и в числе немногих имели собственную заимку в Рысьей пади. Просторное, рубленное из толстых бревен зимовье, служило в студеные зимы прибежищем наемных работников старика Андрона Волохина, скотницы и по совместительству стряпухи Дарьи, и одного из сынов хозяина Сергея Нижегородцева, Мишки или Степы, живших переменке с добродушным дедом и хлопотливой Дарьей.
Бывший бобылем Андрон жил безвылазно зиму на заимке Нижегородцевых, приглядывая за скотом и пацанами. Летом, перебивался с воды на квас в своей зиявшей дырами, полусгнившей деревенской избушке, ковыряясь на огороде и глядя с тоской в слезящихся глазах на вековую тайгу, где за увалами скрывалась заимка, влекущая его сметаной и крупяными шаньгами стряпухи Дарьи.
Чистое и ухоженное зимовье, с двумя выходящими на южную сторону окнами, земляным полом, застланным свежей хрустящей ржаной соломой, свежо побеленной кутней стеной и дышащей жаром русской печкой, откуда пахнет приятно напревшими щами с жирным мясом, просторные нары, застеленные шубами, со свертками потников в изголовьях, до желта выскобленные дощатый стол и лавки, на полках аккуратно расставленная посуда: глиняные миски и деревянные ложки, рядами чумашки и туески из бересты – такой представлял себе дед Андрон зажиточную жизнь, о которой мечтал он и не смог достичь.
