Такого отца он, конечно, не знал.
Во времена социализма, конечно, он был совсем другим человеком.
Знаете, такой, бегущий за волнами человек, было его представить тогда.
Как, вот, так меняется человек, когда он живет не свойственной среде. Ему все тут чуждо, выходит.
– О! – вскрикивает он, спотыкаясь в шаге, увидев тут сына. – Ты, когда приехал? Сын.
– Почему не дал телеграмму? – встречно задал он ему вопрос.
– Да он пожалел тебя, – вмешивается в разговор и эта. – Ты же там учишься. Не хотел он, оторвать тебя от учебы. Маму твою, уже не воскреснуть.
– Папа, я хотел бы переписать дома на себя и уехать.
– Переписывай. Это твое. Мы для тебя строили этот дом с твоей мамой.
– Как это переписать? А ты, нам?..
– Обожди, Люда. Он верно говорит. Мы этот каменный дом, с его мамой, строили для него. Все верно. – И, обращаясь уже непосредственно к сыну, кивнул. – Пока ты в городе, жить можно в нем?
– Живи, папа. Но я, все же хочу переписать дома. Перепишу, уеду. А вы живите. И застрахую от беды. – Это он стрелы свои направил на нее, ожидая, как среагирует она на этот его выпад.
– Сделаем, сынок.
– Почему, папа, мама умерла?
– Не знаю. Сам знаешь, давление её мучило.
– Ладно, папа. Об этом я сам разберусь потом. Времени у меня будет много.
– Нуждаешься в чем – то?
– Как все, папа. Все мы нуждаемся, в чем-либо сегодня.
Обернулся, недовольно проворчал своей подруге.
– Люда, иди, не стой тут. Поговорить нам надо сыном.
Та фыркнула, обиделась, видимо, ушла внутрь здания администрации. А они, оставшись одни тут, присели на лавку у бревенчатой стены администрации.
– Тяжело тебе, Володька, наверное. У меня тут в кармане, ты извини, деньги. Возьми. Тут немного. Всего там пятьдесят тысяч. Мало, знаю. Живешь в общежитии университета?
– Да, папа, – с трудом выговаривает он, в замешательстве, отвечая на вопрос отца.
Да, не такого он отца ожидал сейчас увидеть. Думал он, папа со своей «выдрой», испоганился совсем, а он, даже, ничего еще, выходит. Даже, понимает его, грустит. Глаза ведь его не врут. Они как зеркало, такие же прежние, как в годы юности его. Если бы эти не его отвислые щеки.
– Ты курить начал? – говорит ему отец. Сам он не курил, потому он и удивлен.
– Так получилось, папа.
– Ты только, сынок, учебу не бросай. Ладно. Покурил, пошли. Я сделаю тебе все бумаги, какие ты требуешь. И застрахуем дом. От беды, как ты намекаешь. Не бойся. Без угла ты не останешься. А она, поворчит, успокоится. Жадная она чуть. Понимаю. Не обращай на её характер, сынок. Когда мама твоя была еще жива, говорил ей, дом этот твой.
– Ладно, папа. Пошли. Перепишем. После, я сразу уеду.
– О смерти мамы, узнал ты от Марии Петровны, соседки? Это она тебе написала письмо?
– Да, папа. Она. И завтраком накормила она в это утро. И на кладбище я уже был у мамы.
– Прости, сынок. Я виноват. Не буду оправдываться. Это пустое. Знай. Растерялся я, с этой переменой в стране. Почувствовал себя ненужным. Врать не буду. Помогла она. Вытащила. И вот я теперь, тружусь здесь. Надо чего тебе, пиши. Теперь нас двое только. Держаться вместе нам надо. А ты учись. Хорошая твоя работа. Я сам всю жизнь мечтал писать в газете. Но обстоятельства сложились так. После парт школы, куда мне было еще? Нисколько не жалею, что был коммунистом. Я его не предавал. Трудился. И сейчас тружусь. Бери, бери деньги. Они тебе еще как пригодятся.
*
Вскоре он попрощался с отцом.
