«А я бы проехал мимо своего».
Уходя, Вебер осмелился поцеловать протянутую ему для прощания руку Анечки. Как хотелось замереть, лицом зарываясь в ее строго прибранных волосах. Если их распустить, если обе ладони утопить в них, в этот омут бы провалиться.
– Ты приедешь завтра, Рудольф? – Николай с чувством пожимал Веберу руку.
Надо было ответить «нет», а он сказал «да».
– Приезжай с твоими замечательными друзьями!
– Они очень заняты, но, если вы дадите мне свое доказательство, думаю, их это может заинтересовать.
Вебер смотрел на ослепительно сверкавший рояль, это ее рояль, у нее руки человека, играющего на фортепиано, у нее руки, которые он никогда не должен выпускать из своих. Это катастрофа, но Аланд не удивится, он знает, что Вебер такой, а он сам этого не знал. Он думал, что это плохо, а на самом деле, в его сознании загорелось солнце такой ослепительной яркости, какого не было никогда, что с этим делать – не ясно, не важно, главное, что жизнь обрела новый смысл.
Вебер не замечал, что так и держит ее запястье в своих руках.
Николай умчался за доказательством, Вебер все-таки приблизил лицо к её волосам и вдохнул их аромат.
– Что с вами? – она смутилась совсем.
– Наверное, я в вас влюбился, – ответил Вебер тихо, оставляя за ней выбор – услышать то, что он сказал, или нет.
Она, переспросила: «Что?», покраснела, значит, услышала.
– Очень хочу послушать, как вы играете на рояле, – повторил Вебер то же самое, но иначе, и поэтому громче, это уже слышал и Николай.
– Анечка великолепная пианистка!
Теперь в Корпус или на единоборства в академию? По времени успевает. С ним теперь никогда ничего не случится, потому что для него сегодня вспыхнуло новое солнце.
Интересно, что к Гаусгофферу на замену Веберу Аланд прислал Гейнца. Занятие еще не началось, курсанты собрались в зале, минут пять у них есть. Гейнца явно оторвали от важных дел, Вебер подошел к нему.
– Гейнц, я в порядке, ты можешь возвращаться.
Гейнц посмотрел на Вебера так, словно не узнал его.
– Откуда ты взялся?
– Это вопрос концептуальный, как выражается доктор Абель, чтобы я вот так сходу тебе на него ответил – и это бы не выглядело пошло.
Гейнц улыбнулся.
– Слушай, раз я приехал, то я останусь, может, и пригожусь.
– Сейчас ты меня поваляешь, чтобы они знали, кто к ним приехал, и перестали считать меня корифеем.
– Твой авторитет не пострадает?
– Мы будем красиво драться, сам с собой не подерешься.
Гейнц засмеялся.
– Тебя расколдовали? Сегодня в небо ящик ракет выпущу! Быстро переодевайся, труп несчастный, Гаусгоффер все слезы выплакал, как ты умер.
– Хорошо, если бы он пришел с Клеменсом.
– А это еще кто?
– Местный Парацельс.
– Иди, пока ты переодеваешься, я с твоей малышней познакомлюсь.
– Они все старше меня, Гейнц, и некоторые, думаю, старше тебя.
– Пенсионеры? Инвалиды войн? Участники походов Македонского?
Вебер кивнул и, на ходу глухо скомандовав: «Становись!», скрылся в своей комнате, а перед курсантами предстал Гейнц Хорн.
Вебер переодевался и слушал голос Гейнца, в такую риторику Гейнц мог пуститься, только пребывая в очень хорошем расположении духа. Он толковал курсантам, что боевое искусство востока учит человека не просто наносить удары, это именно и прежде всего искусство. И как любое искусство, оно подчиняется законам полной концентрации человека на своем высшем начале и законам благородства и красоты. Человек, вступивший в смертельную схватку со злом, основной предмет осмысления и любования в искусстве, но и в смертельном поединке следует оставаться человеком, помнить, что ты дитя Бога, а не сатаны. Бой, который мы изучаем, это не корчи дьявола, не агония таракана, не конвульсии припадочного, а грация и отточенность совершенных, рациональных, концентрированных посылов своей внутренней энергии для расщепления энергий враждебных.
