А ещё дальше история переносит его в салон, скрип дивана под растёкшимся на нём желе. Телевизор. Дырочки глаз отгораживаются от мешающего теперь внешнего мира. Покой…
Но что-то мешает сосредоточиться на привычном ничем. Приоткрыл глаз, прислушался. И в сторону кухни. Где жена, значит:
– Ты что там делаешь? Моешь? И что, обязательно такую струю пускать, что даже здесь слышно? – и не дождавшись ответа: – У тебя, наверное, вода бесплатная, или, может, ты деньги печатаешь? – и сочно добавил: – С-с-сука! – и повернулся на бок…
* * *
Пока вернулся домой, тот случай в раздевалке, наконец, полностью выветрился из головы.
– Не было Пацюка! Не было!
За какой-то проступок Аполлон «наградил» царя Мидаса ослиными ушами. Брадобрей последнего, не в силах хранить тайну, выкопал в земле ямку и поведал ей страшный секрет, которым обладал. На месте ямки вырос тростник, и когда поднимался ветер он шелестел: «У царя Мидаса ослиные уши».
(Из легенды)
Никому и никогда не рассказывал эту историю.
Лёгкими тенями проносятся воспоминания. Не для суда или выводов. Поздно уже. Хотя… С нежностью, сожалением или улыбкой память выдёргивает закладки меж тайных страниц рукописи жизни. Боже, как давно я выпал за борт «той» жизни, и стою теперь мокрый, по колени в воде, а она в кисее тумана, всё более призрачном, отдаляется от меня. Волны последующих встреч и впечатлений смывают предыдущие, оставляя мне, на «потом-потом», когда их, волн, не будет и оголится берег и дно, лишь перебирать на пустом берегу разбросанные камни моей истории…
В который раз возвращаюсь к тем временам, и тоннели памяти всё чаще подводят меня к одной и той же закрытой двери.
Я стою перед ней, и вуаль сомнения окутывает меня, распятого бесконечными вопросами, которые надеюсь забыть. Но они возвращаются… Даже стёртые, как я думал, с жёсткого диска моей памяти… Они срывают спасительный полог ночи и съедают сон, и который раз я нахожу себя на том же пороге, прислушиваясь, что за ним происходит, точнее – что происходило.
Недавно ещё мне казалось, что я уже свободен, бывшие обязательства давно исчерпались и отпущены на волю, птенцы оставили гнездо, где в своё время мне назначено было быть стражем ворот, улей ближнего круга разорило время, оставив считанное число запечатанных в своих ячейках друзей…
Всё… Теперь я, наконец, препоручен и нахожусь в полном собственном распоряжении и тогда…, и тогда стал замечать, что шагреневая кожа свободы на самом деле медленно её отнимает у меня, что голова садится на скудную диету запоздавших оценок и размышлений, а мозг погружается в раствор собственных мыслей. Из календарных далей он выуживает давно забытое…
Вчера ещё думал, что вход в прошлое давно завален камнями… Теперь не надо даже прикладывать ухо, чтобы услышать, как там, в пещере за ними, шуршат страницы давно снятых со стены календарей, и тени, которые прятались между их листками выскальзывают и несут свою тайну к запертому входу. Тайну, с которой меня помолвил случай. Она заперта в самой дальней части меня, и память со страхом ходит вокруг, опасаясь приоткрыть дверь в темноту.
Я не боюсь того, что знаю, – я боюсь того, чего не знаю.
Боюсь заглянуть в пугающую пропасть, увидеть с той стороны неизвестности взгляд, полный укоризны, ещё хуже – если смирения. Запутанный в силках, расставленных мне совестью, я цепенею от мысли, что у меня нет ответа на никогда мне не заданный вопрос…
