Что-то из классики - страница 2

Месяцы спустя он думал, что Тургенев или Пушкин, наверное, написали бы что-то о его душе в тот момент, которая стояла в преддверии чудесного, тянулась и ожидала, верила… Но нет. Ничего такого он не предчувствовал и не желал, напротив – его состояние было совершенно и спокойно, в душе царила удовлетворенность, которая сторонилась страстей и драм.

А Иван Алексеевич, харизматичный балагур, любил кипение страстей, бурную деятельность, и споры до хрипоты, заражал всех вокруг своим энтузиазмом, заставляя бегать, суетиться, делать, переделывать, поспешать, раздавать задания и вкладывать душу так, что к вечеру сил не оставалось «на глупости», и часто, засидевшаяся где-то молодёжь, подпрыгивала от звука его голоса, кидалась в рассыпную в притворном страхе.

Его же, все эти вихри активности Ивана Алексеевича, обходили стороной. Он работал увлечённо, советы давал деликатно, и режиссёр не нарушал его созерцательного настроения. Энтузиазм и энергия Ивана Алексеевича мотивировали его, а его собственная рассудительность и терпение, похоже, импонировали Ивану Алексеевичу, и тот прислушивался к его мнению, это было приятно.

И вот среди такого «бурного моря жизни», за которым он обычно наблюдал, посиживая вдали от треволнений, она однажды привлекла его внимание. Хотя бы тем, что раньше он её не видел. Он взглянул на неё мимолётно, через какое-то время ещё раз… В оправдание себе подумал, что кто-то новый в небольшом коллективе, конечно же, всегда вызывает любопытство.

Черты её лица были строгими и правильными, силуэт тонким, с идеальной осанкой, как на быстрых зарисовках тушью, когда в нескольких лаконичных лёгких линиях создано совершенство, не требующее иных прикрас. И его взгляд всё следовал и следовал за ней. Ему понравились её спокойные движения, и он с некоторым огорчением подумал, что через неделю-другую, поддавшись девичьим восторгам от мира кино, она станет оживлённо и бестолково скакать, точно как другие «юные козочки». Несколько дней он с любопытством ожидал подтверждения своих предположений, однако видел её прежней, всегда подле Ивана Алексеевича, внимательно, и даже строго, слушающей его быструю речь.

Она показалась ему чужой в этом малознакомом ей киношном мирке, возможно поэтому он ощутил с ней некоторую общность. И далее – на следующий день, и через день, он стал искать её среди других. Поглядывал на неё беспокойно и задумчиво.

Когда все вокруг переживали шторм очередной выволочки от начальника, спорили, размахивая руками, срывались куда-то бежать, и всяк по-своему старались укрыться от всплесков режиссёрской «гениальности», это всеобщее клокотание её, видимо, нисколько не задевало. Она всё так же внимательно и дисциплинированно час за часом стояла за креслом режиссёра, с прямой спиной и сложив руки, как гимназистка. Вместе с тем, в её сдержанности не было надменного вызова, или холодного равнодушия. Он всё больше чувствовал в ней что-то родное, близкое, и не уставал ею любоваться. Иногда пытался заставить себя сосредоточиться на чтении книги или сценария, но его внимание скользило поверх строчек, и снова его взгляд притягивался к ней, помимо его воли.

– Так-с, друг мой, посмотри-ка вот сюда, – Иван Алексеевич плюхнулся на стул с ним рядом, – мне тут посоветовали, место действия перенести из сада в помещение, и ещё в сумерки, и Елене Юрьевне не чирикать в полный голос, а немного в шёпот дать, потише. Это будет лучше, как думаешь, а?