Чувства и вещи - страница 54

Шеляткин ответил чистосердечно, что не мешает, потому что с наступлением ночи он, наглотавшись успокоительных лекарств, зарывается головой меж двух больших подушек и уже ничего не слышит. Тогда был задан ему с виду невиннейший вопрос: а что же он, Шеляткин, улавливает, вынырнув из подушек? Шеляткин ответил без лукавства и без иронии, что улавливает теле- и радиопередачи, непосредственную игру на пианино и на нескольких гитарах, гул лифтов и, конечно, человеческие голоса – у соседей, на улице и на лестнице; а если вынырнет посреди ночи, то и шепот влюбленных в подъезде. И все это на широком и сочном фоне шума большого города, состоящего из рева автомашин и лязга трамваев.

Пустовойт и Пассек не удовольствовались этими достаточно подробными показаниями и тщательнейшим образом долго еще расспрашивали Шеляткина о шумах – как, должно быть, в стародавние века расспрашивали инквизиторы юродивых о видениях. А Шеляткину хотелось вернуться к Герцену, к его «Дневнику 1842–1845 годов», который он читал сейчас с упоением.

«Небрежность людская позволяет насесть пыли, паутине на святейшие струны души».

Наконец Раиса Яковлевна Пассек задала самый существенный вопрос об электроприборах и механизмах, которыми Шеляткин располагает. Он педантично перечислил. Стиральная машина, пылесос, электробритва, радио- и телеаппаратура, большей частью безмолвствующая.

А пока он нудно перечислял, Ирина Александровна Пустовойт с исключительным интересом рассматривала одну из стен – она была украшена искусно вырезанными из дерева фигурами животных.

– В художественном салоне покупали? – мимолетно осведомилась Ирина Александровна.

– Да нет… – чуть замешкался с ответом Шеляткин, и эта неловкость дорого стоила ему потом, – подарили мне это.

– Дорогой подарок, – то ли удивилась, то ли опечалилась Ирина Александровна.

– От дальнего родственника с Урала. – Шеляткин вдруг почувствовал, что он оправдывается, и, еще не понимая, в чем его обвиняют, уже ощущал себя безнадежно виноватым. – С Урала, – зачем-то повторил он, – от дальнего родственника, балуется деревом.

– М-да…

Пустовойт и Пассек удалились в мрачной задумчивости. В их замедленном уходе чувствовалась некая торжественность. Были они тоже, подобно Шеляткину, пенсионерами, но за ними стоял Домком. А кто за Шеляткиным? Александр Иванович Герцен?

А наутро остановил Шеляткина на улице у подъезда Трофим Петрович Павлюченков, занимавший некогда высокий пост в райпотребсоюзе, а ныне один из руководителей товарищеского суда. Шеляткин шел с туго набитым портфелем в библиотеку.

– Постой, – задержал его Павлюченков, – ты – человек, я – человек, мы – люди…

Трофим Петрович был абсолютно трезв, он вообще не выносил алкоголя, но оттого, наверное, что был он на нервной работе, у него выработалась особая манера речи, жестикуляции и мимики, делавшая его похожим на пьяного.

– Не торопись, – не отпускал он Шеляткина. – Ты – человек, я – человек. Тихо!..

А Шеляткину тяжело было стоять с увесистым портфелем, будто на сердце висело что-то.

– Потом, Трофим Петрович…

– Тихо! – непреклонно держал его Павлюченков. – Ты – человек, Коршуновы – люди, реши по-человечески, не шуми, не мсти.

– А за что же мне мстить?! – Шеляткин от удивления портфель чуть не уронил.

– А за то, что они шумят, – с непринужденностью почти детской пояснил Павлюченков.

И тут Шеляткин не выдержал и, хотя было это совсем не к месту, пересказал собеседнику одну из вычитанных накануне и особенно дорогих ему мыслей Герцена: о том, что человеку нельзя никогда поддаваться «внешним фактам жизни», он должен сохранять человеческое достоинство в любой обстановке и в любых условиях.