Чувства и вещи - страница 56

Но если он выпиливает, вытачивает, вырезает, выколачивая большие деньги дочери на такси, то должен хотя бы налоги уплачивать за то, что наработал! И вот к Шеляткину явился фининспектор.

Шеляткин читал семнадцатый том.

«Какую светлую, прекрасную жизнь мы могли бы вести… нет желания роскоши… симпатический круг людей, умственная, артистическая деятельность…»

Фининспектор оторвал его. Будучи опытным, искушенным в разных житейских историях и хитросплетениях человеком, он четко понял ситуацию и, не найдя источников – ни доходов, ни шумов, – извинился, ушел.

Затем явились работники санэпидстанции: ведь это их дело – бороться за тишину.

Шеляткин читал девятнадцатый том.

«Жестоки легко побеждающие… узкие натуры, эгоисты и абстрактно добродетельные люди».

Был открыт двадцатый том.

В середине его Шеляткин получил новую повестку – вызов на новое разбирательство его дела в товарищеском суде. Опять вызывали машину ночью. Опять он умирал и воскресал, и опять непрекращаемо висела в воздухе странная нота, и опять не верили, что человек умирает.

Как я убедился потом, Дубровина была, в сущности, незлым человеком. Была она именно абстрактно добродетельным человеком и легко в жизни побеждала, раньше, в школе, в конфликтах с учителями, потом – на ниве общественности. Ее натура не мирилась с тем, что зло в образе Шеляткина уходит от возмездия, ведь она десятилетия учила детей тому, что зло терпит поражение, а добродетель торжествует даже тогда, когда погибают герои. А тут и герой жив, и зло живо.

Накануне второго товарищеского суда был поставлен Эксперимент. Поскольку наступили уже теплые дни и Шеляткин все чаще выходил на балкон, откуда мог увидеть Экспериментаторов, те действовали осмотрительно и четко. Члены домкома быстрыми короткими перебежками, распластавшись у стены дома (чтобы с балкона не было видно!), достигли шеляткинского подъезда. Несмотря на почтенный возраст и обширные, как старинные английские романы, анамнезы в историях болезней, эту часть Эксперимента они выполнили с восхитительной четкостью. Дальше пошло даже лучше. Большая часть членов домкома засела у Коршуновых, а двое заняли наблюдательные посты поблизости жилища Шеляткина – выше его и ниже. Павлюченков, который руководил Экспериментом, внес в его выполнение увлекательно-детективные моменты разведывательно-боевой операции.

Затем была выключена электроэнергия во всем доме, и экспериментаторы, сидевшие у Коршуновых, удостоверились, что странная, въедливая нота оборвалась. Но успех Эксперимента был не в этом, его историческая роль была в том, что сам Шеляткин вышел, – вот она, улика долгожданная, вот! – вышел на лестницу с саморазоблачающим вопросом: «Что у нас, товарищи, с электричеством творится?» Зачем пенсионеру днем электроэнергия? Если не для тайных, кощунственных дел.

Второе посвященное Шеляткину заседание товарищеского суда вел Павлюченков. Дубровина выступала как оратор. Даже в бегло-протокольной записи этого выступления угадывалась потом торжественная медь. Казалось, это не русский язык – латынь или речь в трибунале времен Великой французской революции.

Разбирали опять в отсутствие Шеляткина – он лежал после мощных уколов: не выдержал Эксперимента. Дубровина говорила о великом успехе Эксперимента, потом, оторвавшись от эмпирической действительности, воспарила над ней и говорила о Добродетели и Жертве. Добродетелью была тишина. И за нее следовало бороться. Жертвой был Шеляткин. Она называла его жертвой не потому, что он не виноват – ведь разбирательство его дела становилось бы совершенно абсурдным, – она называла его жертвой потому, что он не раскаялся, не повинился, обуянный гордостью, замкнулся в себе. Он жертва собственного самолюбия и, видимо, алчности.