– Могу принести кусок углеритовой полосы от внешней обшивки космокатера. Она с продольными вставками из высококачественной стали и чем-то напоминает.
– Тащи.
Вот так мы придумали и утвердили новую традицию, став марсианами. Всем понравилось. А кусок углеритовой полосы, заменившей нам меч, я попросил ДЖЕДО спрятать в нарочитом месте. Для будущих церемоний посвящения в марсиане. Мало ли что.
Восемь минут.
Столько времени шёл радиосигнал до Земли, когда мы связались с ней в последний раз. И столько же обратно.
Это означало, что «Горное эхо» удалился от Земли на сто сорок четыре миллиона километров. Впрочем, мы и так это знали, а впереди нас ожидало и вовсе неизмеримое человеческим воображением расстояние длиной в двести тридцать девять световых лет.
Восемь минут и двести тридцать девять лет. Почувствуйте разницу. А лучше не надо – просто примите всё, как есть. Благо, что и чувствовать ничего не придётся. Вы просто заснёте и проснётесь, а расстояние уже будет преодолено. Таково волшебное свойство нуль-пространства и анабиозных камер. Хотя я бы предпочёл обойтись без них. Но пока – только так.
На сеансе связи меня ждал сюрприз.
– Серёжа, тут с нами ещё Таня, – сказала мама. – Таня Калинина, одноклассница твоя. – Она тоже хочет тебе что-то сказать.
Почему-то я часто вспоминал Таньку во время полёта – это помогало терпеть двойную тяжесть и вообще как-то вдохновляло, что ли. Справедливости ради нужно сказать, что вспоминал я и Кристину, и Наташу и даже воздушную гимнастку американку Венди. Но Таньку чаще.
И – надо же! – вот и она.
– Здравствуй, Серёжа, – услышал я знакомый голос. – Я коротко. Просто знай, что я тоже тебя жду. Очень-очень. Возвращайся, пожалуйста.
– Спасибо, Тань, – сказал я. – Мне… мне это нужно, правда. Знать, что ты меня ждёшь. Можно особую просьбу, раз уж такое дело? Прочти что-нибудь. На удачу.
Потянулись долгие минуты.
– Хорошо, – донеслось из динамиков, когда радиосигналы преодолели сто сорок четыре миллиона километров туда и уже немного больше обратно. – Из последнего. Называется «Когда уйдёшь»
Когда уйдёшь, останутся следы.
Их слижет ветер языком шершавым.
Примятые поднимутся цветы.
Зашелестят встревоженные травы.
Наступит день. Его сожжёт закат,
И искры звёзд рассыпятся до края.
И зашумит ветвями старый сад,
И серебро на листьях заиграет.
А на заре, не чувствуя вины,
Сверкнут луга огнями зверобоя…
И только сны останутся верны
И улетят с ветрами за тобою
[5]– Счастливый ты человек, Серёга, – вздохнул Сернан, когда сеанс связи закончился. – Мне таких стихов не пишут.
– Разве в Америке нет юных талантливых поэтесс? – спросил я.
– Наверное, есть. Но я уже для них слишком старый. И вообще женат.
– Да ладно, – усмехнулся Быковский. – Когда это останавливало поэтесс?
Я рассмеялся и сказал:
– Вот видишь, Юджин, ты женат и у тебя прекрасная дочь Трейси. А у меня только одно стихотворение, пусть и хорошее. Так кто из нас больше счастлив?
Мы легли в анабиозные камеры двадцать четвёртого февраля тысяча девятьсот семьдесят четвёртого года.
– Готовы? – спросил ДЖЕДО.
– Готов, – ответил Быковский.
– I'm ready, – сказал Сернан.
– Готов, – произнёс я.
– Обратный отсчёт, – сказал ДЖЕДО. – Десять секунд. Девять, восемь, семь… четыре… две, одна, ноль.
Сознание медленно погасло, и наступила тьма.
Кемрару Гели в анабиозе сны не снились.
Серёжа Ермолов их видел.
Снилась Кушка. Дом офицеров, Полтавские ворота, родное неровное футбольное поле стадиона, Крест над городом, словно осеняющий его в вечном благословении.
