К боли Гил привык уже давно: для сталкера она и мать, и жена. Даже долгое пребывание в астрале каралось жуткими мигренями, что уж говорить о походах в царство вечного сна. После таких путешествий Гил бывало по несколько дней отлеживался, и уж тут ему никакие настои не помогали (если они, конечно, не были магическими). Боль была платой за возможность вернуться к жизни, и Гил всегда отдавал её добросовестно.
Парень лег на кровать, закинул обе руки за голову и, прикрыв глаза, стал соображать, как действовать дальше. Сначала мысли его послушно выстраивались в иерархичной последовательности, создавая сложный узор вероятностей, вполне себе реалистичных надо сказать вероятностей. Он размышлял о том, как достать одежду, как изменить внешность, чтобы выехать из города, где взять поддельные дорожные бумаги и сколько всё это будет стоить. Но потом в его стройную симфонию образов стали вплетаться совершенно деструктивные ноты. Они не просто нарушали ход его мыслей, но и мешали сосредоточиться.
Гил больше не видел себя, обряженного в дорожный костюм промысловика с косматой, нечесаной бородой из крашеной пакли, и такими же гротескными бровями- домиками, переходящего в сумерках границы Виландского леса. Он лицезрел распятую гирляндами огней площадь, какофонию сумбурных звуков с ведущей партией волынки и яркие пятна мельтешащей толпы кутил. Гил снова был на празднике по случаю солнцестояния. Он снова любовался ей. Он снова был скован нерешительностью и вожделением одновременно. А она, как и в тот день, бросала на него косые взгляды. Гил ловил их, как ловят капли случайного дождя в пустыне, но никак не мог утолить жажды.
Он погружался в мучительную дрёму, наполненную запахом её тела, где он колыхался дурманом меж их порывистых движений и стонов. Гил дрожал во сне от предвкушения беды и надежды. Он терял связь с реальностью, пока его не выдернул из этого вакханального сна тревожный дверной скрип.
Гил вскинулся, порывисто сел в постели и тут же закусил губу от пронзившей ногу боли. Проводил взглядом закрывающуюся дверь, но не успел подняться, чтобы посмотреть, кто был его тайным гостем, пока он спал – заметил изменения в комнате и вопрос о посетителе отпал сам собой.
Обреченно застонав, Гил поднялся-таки с топчана, осмотрел тюк со своим барахлом и заботливо оставленную на табурете склянку с пурпурной жидкостью.
Он покачал головой и, выдернув пробку, сделал хороший глоток, забыв о предостережении в пять капель. В глазах его потемнело, уши заложило, но уже через пару ударов сердца побочные эффекты прошли, и он почувствовал приятное согревающее пищевод тепло, а затем слабость.
Гнаться за сердобольным гостем смысла не было, как и продумывать планы отступления. Ему недвусмысленно дали понять, что незримое око Элрича бдит и бдит настолько зорко, что укрыться от него нет никакой возможности.
Гил снова опустился на топчан, обхватил голову руками и постарался убить зародыш отчаяния, который уже начал тянуть из него жизненные соки. Ощущать себя запертой меж оконными рамами мухой было противно до одури. Как бы Гил не бился в прозрачное стекло возможностей, а на деле становилось понятным, что выхода из сложившейся ситуации нет. Точнее есть, но вовсе не тот, что мог бы его удовлетворить. А ещё раздражала снисходительная покровительственность геров, которые окружали его мнимой заботой, той самой какую фермер проявляет к своим свиньям, откармливая их к празднику урожая.
