– Чего орешь-то, доплыла же! – Б. присел на корточки и с любопытством заглянул под настил. – Ну как, еще разочек?
– Хватит! – резко сказала мама. Б. поднял руки, как клоун из телевизора, который всем сдавался. Мама отцепила меня от столбика, подняла и прижала к себе. Я схватилась за ее белую рубашку, та сразу промокла и перепачкалась тиной. В голове стоял туман. Мне стало тепло, мир потихоньку переставал кружиться, но тело все равно колотилось, как в припадке. Мама хватала меня то за руки, то за ноги, пытаясь унять дрожь.
– Не понимаю, что за страдания? – скривился Б., – тебе надо «спасибо» мне сказать! Ты б в этом обоссанном бассейне месяц могла бултыхаться, ничему бы не научилась. А тут видишь какие ресурсы организма открываются!
– Никаких больше обучений! – оборвала его мама, – ты ж ее чуть не убил!
– Да не померла бы она! Суворова вообще зимой в пруд кидали! – Б. кинул в море воображаемого Суворова. – Если хочешь, чтоб она выросла сильной, нужно давать испытания. Иначе так и будет самое легкое выбирать!
На следующий день страх перед морем уменьшился, но оно больше не казалось голубым и теплым. Я не заходила в воду дальше, чем по пояс, и все время вглядывалась в дно. Теперь было ясно, что море – это никакая не ванна. Милое оно только снаружи, а на самом деле – черное и жестокое.
Мы пробыли в гостинице две недели. Ужасно хотелось домой. В комнате было жарко, а ночью в окно залетали гигантские сверчки. С утра Б. плавал, мама загорала, а потом мы ходили на рынок. Там Б. сворачивал в темные уголки, копался на прилавках с сухофруктами, рассматривал банки с какой-то гущей. Еще мы покупали рыбу, но только там, где не было очереди.
«Любая очередь – это искусственный ажиотаж! – щурился Б., скользя вдоль прилавка. – «Тупицы ведутся, а продавец деньги гребет. У честных людей очереди не бывает». Он долго выбирал самую тощую рыбину, а потом требовал, чтобы ему отдали ее со скидкой.
Он не ходил к центральным прилавкам, где в лучах солнца улыбались румяные продавщицы. Они насыпали в корзинки клубнику и виноград, сновали между рядами, со смехом сталкивались между собой и успевали вручить детям покупателей по леденцу. «Почему Б. не любит все то, что вкусно и красиво? Неужели полезны только разные мерзости?» – думала я.
Дома Б. жарил рыбину, пока она не становилась черной. «Чистый фосфор! – причмокивал он, – «глаза надо есть, в них самая польза», – он обсасывал рыбью голову, сок стекал с его пальцев. Я с ужасом оглядывала рыбий череп с пустыми глазницами и думала: «если бы я была рыбой, я бы согласилась попасть на тарелку к кому угодно. Но только не к нему».
Вечером в городе становилось красиво: зажигались огоньки, музыканты играли на длинных блестящих дудочках. Люди чокались бокалами на террасах, дули на дымящиеся пироги и передавали друг другу сироп для мороженого. Скатерти колыхались от теплого ветерка.
– Мам, я хочу есть, – пискнула я, утягивая маму в сторону кафе.
– Не пялься так, это неприлично, – Б. подскочил сзади и ущипнул меня за попу, – все эти рестораны – просто пыль в глаза. От мороженого у тебя диабет будет, растолстеешь и умрешь к тридцати годам. И вообще, мы приехали ради природы, а не чтобы кормить капиталистов.
– Я и не хотела кормить капиталистов. Я думала, мы поедим сами! – заныла я, но Б. не слушал. Он уже свернул в наш темный переулок, где никто не смеялся и не ел мороженое.
