Цу гезунт, цу лебен, цу ланге уор. (Так говорили евреи…) - страница 5

– Симочка, прошу, забери ты эти ягоды!

Сима взяла тарелку и вышла в коридор. Положила одну ягоду на язык и медленно раздавила ее небом. Сразу вспомнился Бобруйск, где летом на столе каждый день стояла полная миска, присыпанных сахаром ягод… Мама потянулась за второй клубничиной. Но тут вспомнила о Тонином сыне, восьмилетнем Вите, который уже несколько дней не вставал с кровати. Люди, пережившие блокаду, хорошо знали, что это значит, когда человек ослабев, терял интерес к жизни и начинал медленно угасать. Сима отдала тарелку Тоне, и та отнесла клубнику сыну.

Мама рассказывала эту историю легко, со смехом – мол, вон как ловко она провела командира. Но я представляю, какое сражение с собой она выдержала, когда не стала есть ягоды, и отдала их Тоне. Мне очень хотелось рассказать об этом красавцу майору. Но мама, поняв мое желание, покачала головой: не надо. Я подняла бокал и выпила за свою маму.

ГЛАВА 3. ЕФИМ КУТНЕР.

Через несколько дней после отправки из Ленинграда, почтальон принес Лизино письмо в дом сестер Сухих. Прочитав его, Фая пригласила к себе в комнату, которая находилась на втором этаже, сестер и их мужей: Феликса – мужа Цили и Борю – мужа Мани, а муж тети Ривы погиб в апреле сорок пятого под Кенигсбергом. Моя бабушка Геня, как я уже говорила, умерла от воспаления легких, когда ее дочери, моей будущей маме, было одиннадцать. После похорон Фая поднялась на второй этаж, где жил овдовевший Фима – мой дедушка, чтобы приготовить ему, его дочери Симочке и пятилетнему сыну Додику покушать, и осталась там, как и писала тетя Лиза, заменив детям маму.

Мой дед был польский еврей из Лодзи. Он работал в легкой промышленности – в артели, которая плела веревки. В Бобруйск попал во время советско-польской войны 1919 – 1921 года, когда бои между советами и поляками шли на территории Беларусии. В одном из сражений мой дед, двадцатилетний Ефим Кутнер, был ранен. Его положили на телегу и повезли в госпиталь. В это время восемнадцатилетняя Геня Сухая вышла с ведром на улицу, чтобы купить керосин, который наливали из большая цистерны – ее таскала по песчаным улицам Бобруйска старая лошадь. Возница останавливался в определенных местах, в определенное время. Там его уже ждали. Получив деньг, возница открывал кран, припаянный к цистерне снизу, и наливал гражданам керосин. Геня, увидев в окно, что цистерна с керосином остановилась возле магазина, вышла на улицу. Ефим увидел в руке девушки ведро, решил, что оно с водой, и попросил дать ему напиться. Геня побежала домой, наполнила кружку водой и догнала телегу с ранеными, чтобы напоить бойца. Но юноша был без сознания. Геня пошла рядом с телегой, держа в одной руке ведро для керосина, в другой кружку с водой. Она шла так до самого госпиталя, а потом поднялась в палату и села возле койки, на которую положили Фиму. Когда он пришел в себя, девушка сказала:

– Я принесла тебе воды, – и, приподняв его голову, помогла напиться.

На следующий день Геня снова пришла, чтобы ухаживать за раненым, и на следующий пришла. И так приходила, пока юноша не поправился.

Через несколько месяцев они поженились, и мой дед остался в Бобруйске.

В январе тридцать шестого Ефима Кутнера, вместе с другими артельщиками евреями, арестовали за «участие в еврейской международной организации «БУНД»». Судили их в Минске. Тринадцатилетняя Сима собралась ехать в столицу Беларусии, что бы повидаться с отцом. Тетушки пришли в ужас: девочка одна в большом городе, где нет ни родных, ни знакомых! Сима твердо стояла на своем: она должна увидеть отца. Ее поддержала Фая: Ефиму будет легче, если он увидит, что его не забыли. Сестры согласились. Так как все они работали, в Минск с племянницей отправили сына Мани, Сеню большого («большой», чтобы не путать с младшим сыном Ревеки – Сеней маленьким). Он был на три года старше двоюродной сестры, учился в десятом классе.