* * *
С утра мы с Леа и Лючией отправились навещать их больную подругу. Она уже десять лет находилась в гаванской психиатрической больнице «Масорра». По дороге я купила для нее кое-что: бутылку колы, бутерброды с сыром и колбасой, шоколадки, чипсы. Ни фруктов, ни овощей в магазине я не нашла.
– Такого королевского обеда у моей подружки Ольгиты точно давненько не было! – радостно сказала Лючия и благодарно поцеловала меня.
– Страшное место! – поежилась Леа, когда мы ехали туда на велорикше. – Я боюсь туда ходить одна. И маму одну тоже не отпускаю.
– Вообще-то, заведение образцово-показательное! – хмыкнула Лючия. – Бывают и пострашнее. Туда даже водят иностранные делегации. Поэтому все более-менее пристойно. Если только в палаты не входить.
– А меня туда пустят? – озабоченно спросила я.
– Конечно, иностранцев с частными визитами не пускают! С этим строго! – сказала Леа, – но ты очень похожа на кубинку, тебе проще. К тому же, с нами… Увидишь еще одну сторону жизни Кубы.
– В советские времена в психушки сажали диссидентов, тех, кто мыслил по-другому, чем большинство, и, по мнению власти, был социально опасен. Тут тоже так?
– Не думаю. Раньше, конечно, всякое было. Говорят, в Масорре и электрошок включали. И диссидентов, как ты говоришь, туда сажали. Но сейчас, вроде бы, этого нет. Диссидентам по-другому кислород перекрывают.
Я очень хотела вернуться к этой теме, но мы уже подошли к больнице, и Леа примолкла.
– Имей в виду, – инструктировала меня Лючия перед входом. – Что бы ни происходило, ты молчишь. От кубинки тебя никто не отличит. Главное – не заговори на пропускном пункте, у тебя сильный русский акцент. Мы сами все объясним.
На шлагбауме стоял ленивый охранник. Лючия быстро затрещала с ним о чем-то, показывая на нас. Тот лениво махнул головой, мол, пусть проходят.
– Первый барьер взят! – с удовлетворением сказала Лючия. Она быстро и уверенно шла по дорожке, мы с Леа старались не отставать.
Я оглядывалась вокруг, и сердце у меня замирало от брезгливости и жалости. Вокруг сидели, лежали, бессмысленно бродили оборванные, грязные люди. Иногда они подходили к нам, заглядывали в лица, и сердобольная Лючия раздавала им мелочь и сигареты.
К моему удивлению, дорожку к главному корпусу пересекала железная дорога.
– Она, надеюсь, недействующая? – на всякий случай спросила я.
– Отнюдь. По ней поезда ходят! – ответила Лючия.
– Но как же… Это же психиатрическая клиника! Тут же больные люди кругом!
– Да. А в полнолуния они часто бросаются под поезда, если за ними не уследят, – продолжила она мою мысль. – Просто никому до этого нет дела. И нет денег, чтобы что-то поменять. Смотри, вот как раз сюда обычно и приводят делегации. Это музей клиники. Можем зайти.
Мы зашли внутрь. На стендах были развешаны старые фото. Изможденные люди. Страшные лица. Страдающие глаза…
– Вот так плохо тут было до революции, рассказывают иностранцам, – сказала кубинка шепотом, показывая на фотографии, – видишь, люди, как скелеты тощие, в цепях. А потом стало гораздо лучше, тем более, что руководил клиникой известный революционер, там, во дворике, даже памятник ему стоит. Но о масштабных улучшениях – полное вранье. Сейчас ты сама все увидишь. Мы идем к Ольгите в корпус.
Как только мы отошли от основного здания, картина стала еще страшнее. Люди прятались от солнца в тени, сидели и лежали вповалку в переходах, кричали, стонали, бились головой о камни. На них были рваные одеяния, похожие на мешки с дыркой для головы и рук. Никто обращал на них никакого внимания, они были предоставлены сами себе.
