Читать онлайн Владимир Скребицкий - Цвет полевой

Личная жизнь у Николая Васильевича не сложилась. Карьера не сложилась тоже. По крайней мере, все так считали: в таком-то возрасте быть всего-навсего инженером по эксплуатации приборов. Стало быть, по существу говоря, обеспечивать работу научных сотрудников. Те проводили исследования, защищали диссертации, делали доклады, ездили за границу, а он обслуживал приборы. Потому что если их не обслуживать, то надо на помойку выкинуть. Многие и так надо выкинуть, на Западе давно уже на таких не работают. Ну, на Западе не работают, а у нас работают, мало ли что там на Западе. У нас свои заботы… И главное ведь способный человек. Один раз, можно сказать, походя, такое предложение сделал, в смысле усовершенствования кой-чего, что заведующий отделом аж ахнул. "Это так гениально просто! Надо обязательно развить, внедрить. Давай, Николай Васильевич, мы тебе поможем, включим в план. Из этого может выйти серьезная работа, изобретение, диссертация…" И Николай Васильевич загорелся. Две ночи плохо спал: пытался продумать – как развить, как внедрить. А придя на работу, почувствовал себя как бы руководителем нового направления. И научным сотрудникам, тем, кому раньше приборы чинил, стал давать указания: это надо подсчитать, то надо проверить. А они ему: нет уж, извини, ты изобрел – ты и развивай, ты предложил – ты и внедряй, а у нас свои дела. И Николай Васильевич скис. Понял, что ничего кроме мороки изобретение это ему не сулит, только переругаешься со всеми. Да и есть ли изобретение-то? Так – пустячок. Жили кое-как без него, глядишь, и еще проживем. А заведующий, хоть и ахнул, но тут же укатил в Голландию. На три месяца. А когда вернулся, то про изобретение не сразу и вспомнил. А когда вспомнил и узнал, что дело не продвинулось, не очень и переживал. "Ну, что же, если ему больше нравится провода паять, – дело хозяйское". А ему не так чтобы это уж очень нравилось, но и отвращения тоже не вызывало. Да и не в проводах дело. Просто все это получалось у него без особых усилий – руки заняты, тело в работе, а голова свободна. Свободна от чего? А черт ее знает от чего. Свободна – и все. Ну, хоть от мыслей о том, как развить, как внедрить и кому все это нужно. Голова свободна, душа спокойна, что еще нужно? Ну, раз так, тогда, действительно, – дело хозяйское. "Николай Васильевич, посмотри, пожалуйста, почему эта кнопка не работает. Вчера работала, а сегодня не работает. Я вроде к ней не прикасался". "Сейчас посмотрим". А душа, говорю, спокойна: не будет же она из-за кнопок переживать.

Кстати, о диссертации. Когда помоложе был, неоднократно о ней подумывал. Почему не защитится? Все кругом защищаются. Вот Рудольф Валентинович такой болван, а ничего – кандидат и уже за докторскую принялся. Что я – хуже? Ничуть. И за темой дело не станет. Оптимизация чего-нибудь там… Чем не тема? А эксплуатацию приборов – на второй план. Поэксплуатировал – и будет. Пусть молодые подключаются. А то они только с этажа на этаж бегают и на конференциях важничают, а как кнопка не работает, так сразу – пас. Все разумно. Все верно. И всякий это поймет и поддержит.

Было только одно «но» – кандидатские экзамены. На них-то, проклятых, и застопорилось. С английским Николай Васильевич всегда был не в ладах, не шло это у него. Руками, кажется, все мог сделать, а с языком – не шло, что тут поделаешь? Старался. Учебник достал, на курсы записался. Все без толку. Фильм пошел смотреть детективный, без перевода. Не понял: ни кто убил, ни кого убили. Хоть плачь. С философией и историей партии – не лучше. Что первичное, что вторичное, еще кое-как выучить можно. Но вот: на первом съезде, на втором, на двадцать втором… На апрельском тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года пленуме постановили… Что? Господи, да кто же это запомнит!

И мысли о диссертации постепенно растаяли. Об изобретении – тоже. А неработающих кнопок всегда хоть отбавляй. Вот Николай Васильевич и стал человеком, про которого говорили, что не сложилось у него ни то, ни другое. Могло бы, кажется, сложиться, а не сложилось.

Сам-то он так не считал. Он приходил на работу вовремя, дел у него было достаточно, скучать и маяться некогда, а это, в конце концов, самое главное. Со всеми он был приветлив, и хоть дел было много, но свойства они были такого, что, в сущности, могли и подождать. Так что если разговорчик какой-нибудь возникал симпатичный или анекдотик кто-нибудь приносил свеженький, то пару-тройку часов всегда можно было выкроить. А там, глядишь, пора и домой. Очень даже все и складно. Конечно, если назад оглянуться или начать слишком пристально в будущее вглядываться… Но ведь известно, что делать это не надо.

По дороге домой, а жил Николай Васильевич на Ордынке, он иногда заходил в церковь.

Всякий человек знает, что когда тело умирает, все кончается. Но придумана, сказка, что есть царство небесное, где все продолжается и нет чепухи, что нас окружает, а есть красота и жизнь вечная. И человечество так полюбило эту сказку, так она ему пришлась по нутру, что живет с ней уже сколько столетий и играет в нее увлеченно, лучше, чем в любую правду.

Николай Васильевич был неверующий, но в церковь ходить любил.

Поначалу он думал, что верит во что-то, но потом почитал кой-какие книжки и понял, что, к сожалению, это не так. В книжках разъяснялось, что верующий тот, кто верит, что Христос родился при царе Ироде, был распят, воскрес на третий день и являлся ученикам и Марии Магдалине. И что это очень важно, что именно при Ироде, а не при Нероне или Марке Аврелии; и что именно на третий день, а не на второй или пятый. А если тебе это все кажется сомнительным или просто не очень существенным, то вере твоей – грош цена, и ты есть человек неверующий.

И все же, когда стоял среди икон и слушал пение, то казалось, что есть что-то иное, высшее, хотя, может быть, и не для него. Кругом все крестились, и он делал то же и чувствовал при этом некое умиротворение. Душа, казалось, готова была воспарить, стоит только начать думать о прекрасном и вечном, или, еще лучше, не думать совсем и дать Богу, если он есть, войти в себя как в полый сосуд. А вместо этого в голову лезла какая-то ерунда, что, мол, надо было зеленый проводок к средней клемме припаять, а совсем не к крайней. Конечно – неверующий.

Священник же говорил красиво и неубедительно про жизнь вечную, что дана нам за мучения Христовы. А Николай Васильевич думал. "Ой ли, может ли это быть, чтобы один пострадал, а другого наградили, справедливо ли это? И нужна ли она, жизнь вечная; с этой-то не знаешь, что делать. А потом дьякон начинал бормотать монотонно и неразборчиво, но некоторые слова были Николаю Васильевичу знакомы, и он мог различить в невнятной скороговорке, что "дни человека, как трава, как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер – и нет его, и место его не узнает его". "Вот это больше похоже на дело", – думал он и крестился.

В институте, где работал Николай Васильевич, появился новый сотрудник – аспирант Владимир Андреевич. Роста небольшого, круглолицый, розовощекий, волосы светлые, на косой пробор, движения быстрые и в то же время закругленные, короче говоря, ни дать ни взять – колобок. А Николай Васильевич, к слову сказать, был довольно высок, сутул, волосы темные с проседью, назад зачесаны, лицо узкое с большим носом, цвет лица неважнецкий, движения медлительные и угловатые. Так что, если сказочную аналогию продолжить, то походил, пожалуй, на грустного волка, этакого волка-неудачника, если так можно сказать.

Колобка в Институте невзлюбили. Пошла молва, что "из молодых, да ранний", что "палец в рот не клади", "любит чужими руками жар загребать" и что вообще "далеко пойдет". Николая Васильевича предупреждали, чтобы с ним поосторожнее: "А то этот быстро тебе работу найдет, и свободе твоей – конец, потом от него не отделаешься, у него – сразу видно – хватка железная Сам не заметишь". И так далее, и в таком же роде А Николай Васильевич возьми да с колобком и подружись. Случайно это получилось, сам не ожидал. Владимир Андреевич подошел к нему посоветоваться насчет какой-то схемы, сказал, что ни черта в ней не понимает Николай Васильевич задумался, сказал, что тоже ни черта не понимает, но можно попробовать разобраться. Слово за слово, встреча за встречей, и началась у них ну, «дружба», может, мы слишком сильно сказали, но, в общем, вполне приятельские отношения.

Они быстро перешли на «ты». Николаю Васильевичу, впрочем, почти все говорили «ты», и хотя был он человек беспартийный, обращались к нему именно как принято у партийцев: "Николай Васильевич, ты не посмотришь… что там с этой кнопкой". Владимир Андреевич же был и партийный, и активист, и все как положено, но его называли просто по имени, потому что еще молод (а за глаза – Колобком.) Николай Васильевич же добавлял и отчество, потому что не любил фамильярность.

Постепенно он пришел к выводу, что ничего плохого в Колобке нет. Ну, энергичный; ну, деловой; ну, хочет побыстрее защититься, достичь чего-то; ну, действительно, любит покомандовать, заставить других заниматься тем, что ему кажется важным. Так ли уж это плохо? Многие сотрудники не стараются ни достичь, ни заставить, а просто сидят в своих кабинетах и сосут пальцы. Разве же это лучше? А Колобок катается с этажа на этаж, со всеми общается, даже с теми, кто его совсем не обожает, всех старается вовлечь во что-то, и вообще, – человек приветливый, обходительный, смешливый. То и дело то тут, то там слышится его хохоток. Говорят, правда, что он у него какой-то деланный, ненатуральный, но ведь это так недоброжелатели говорят. Когда смеется, то смотрит прямо в глаза, как будто старается собеседника в свой смех вовлечь; а когда тот поддается, расслабляется, начинает хохотать, мотать головой, то обнаруживает на себе холодный испытывающий взгляд маленьких круглых глазок, без улыбки. Это Николай Васильевич тоже замечал. Владимир Андреевич быстро защитил кандидатскую диссертацию, принялся за докторскую, получил под свое начало небольшую группу, а с Николаем Васильевичем был по-прежнему приветлив и дружелюбен. Заходил время от времени в комнату, где тот сидел, приносил кой-какие журнальчики, рассказывал институтские новости, и не было случая, чтобы он попытался злоупотребить этим знакомством, заставить Николая Васильевича работать на себя. Так оно и шло… до поры до времени.

В один прекрасный день – было это летом, многие были в отпусках, и Николаю Васильевичу совсем уж нечего было делать – заходит к нему Владимир Андреевич и говорит:

– Слушай, Николай Васильевич, тебя предупреждали, что со мной надо ухо востро, что я люблю людей заставлять на себя работать?

– Ну, были такие разговоры.

– Так вот я и в самом деле хочу тебя поэксплуатировать. Как ты на это смотришь?

Ну, Николай Васильевич как на это мог смотреть? Стал, конечно, выяснять в чем дело, что за работа.

– Да работа-то несложная, но требует квалификации, как раз такой, которая у тебя есть. Ну, прямо тебе скажу: дело несколько однообразное, нудноватое. Но ведь это в общем-то не на всю жизнь, только на время. Ну, и разумеется, я договорюсь с директором, чтобы ты занимался только этим, а от всей остальной работы, которой ты, как я вижу, сейчас завален…И Колобок захохотал, глядя Николаю Васильевичу прямо в глаза. Но Николай Васильевич этот его смех знал, отвечать на него не стал и сказал, что надо поподробнее ознакомиться, в чем там дело, что он собирался в отпуск, но с другой стороны…