– Думаю, нам пора, – тихо сказала Роза, прерывая его воспоминания. – Последнее метро через сорок минут.
Александр кивнул. Перед уходом он еще раз взглянул на маленький росток в треснувшем горшке. Так странно было видеть в этом доме что-то, что не связано с болью, смертью, неудачей. Что-то, что смотрит в будущее, а не в прошлое.
Они закрыли дом и пошли под дождем к метро. Зонта у них не было, но почему-то это не имело значения. Роза шла рядом, её рыжие волосы потемнели от влаги, прилипая к шее и щекам.
– Я буду навещать розу, – сказала она, когда они почти дошли до станции. – Если ты не против. Ей нужен регулярный уход.
– Да, – ответил он. – Я тоже буду приходить.
Это прозвучало как обещание. Не только розе, но и дому, саду. Себе.
Где-то в глубине его сознания, в области, до которой не доходил холодный аналитический свет, шевельнулась мысль: может быть, формула, о которой говорила мать в своей записке, не имела ничего общего с химическими соединениями. Может быть, настоящее лекарство от забвения было гораздо проще – и одновременно сложнее – чем всё, что они пытались создать в своей лаборатории.
Последняя молния прорезала ночное небо, освещая их фигуры, идущие сквозь дождь. Два силуэта, движущиеся бок о бок, оставляя за спиной дом с его призраками и новой, хрупкой жизнью, пробивающейся сквозь пепел прошлого.
Теория хрупкости
Александр стоял перед массивным электронным микроскопом в нейробиологической лаборатории, так пристально вглядываясь в окуляр, что мир вокруг перестал существовать. На экране монитора разворачивался странный, почти инопланетный пейзаж – нейронная культура, выращенная из стволовых клеток. Крошечные отростки нервных клеток тянулись друг к другу, образуя связи – синапсы, основу памяти и сознания.
Три недели он приходил в лабораторию к шести утра, задолго до других студентов. Профессор Вайнштейн, впечатлённый его энтузиазмом, выдал ему персональный пропуск. "Сын Левиных," – профессор не произносил этого вслух, но в его взгляде читалось ожидание. – "Посмотрим, унаследовал ли ты их гений… и только ли гений."
Александр сдвинул столик микроскопа, делая очередной снимок. Три недели он приходил сюда до рассвета, часами всматриваясь в нейронные культуры. Иногда ему казалось, что если достаточно долго смотреть на эти красивые переплетения клеток, то найдёшь ответы на все вопросы. Включая вопрос о том, почему родители выбрали такой конец.
Он изучал, как электрические импульсы влияют на формирование связей между нейронами. Родители пошли дальше – они стремились изменить память, переписать её. Он же хотел просто понять, как она работает. Иногда по ночам его мучил вопрос: если бы он раньше заметил их одержимость, смог бы он что-то изменить?
Новый снимок. Чёткая последовательность действий успокаивала. Пока существовал порядок в лаборатории, он мог не думать о хаосе в своей жизни.
Сосредоточенно записывая наблюдения, Александр вдруг заметил, что карандаш в его руке слегка дрожит. Не сильно – едва заметное подрагивание, словно лёгкая вибрация. Он нахмурился, положил руку на стол. Дрожь прекратилась. Усталость, решил он. Три недели по шесть часов сна – организм просто протестует.
Яркий солнечный свет залил помещение, когда кто-то распахнул дверь. Александр обернулся, щурясь после тусклого освещения микроскопной зоны.
– Извини, – Роза стояла на пороге в своем неизменном лабораторном халате с застёгнутыми пуговицами, хотя за окном уже чувствовалось приближение лета. – Не хотела мешать. Я просто… – она запнулась, мимолётно касаясь кармана, где что-то оттопыривалось, – …кое-что принесла.
