Аполитичный субстрат азиатского бытия нелегко принять в его «смиренной наготе», ему предназначено облекаться в одежды истории, и другой судьбы у него быть не может. Но история остается в Азии именно покровом до- и метаисторического. Неизъясним этот спор истории с хаосом на азиатских просторах, и некому разрешить его…
В любом случае величие Азии не охватывается человеческим взором. Тем лучше. Взгляд азиата почти невольно ограничивается повседневными заботами, но в нем живет память о том, что в мировом круговороте таится непреходящий «великий ноль» бытия. Этим знанием он успокаивает и утешает себя. В глубине души ему все «по барабану» (см. ниже). Он равнодушен к смерти и геройству, во всем доверяется игре случая. Он живет, повторю, животом – частью тела в действительности более надежной и по-своему более мудрой, чем голова. «Мудрый наполняет живот и опустошает голову», – говорит тот же Лао-цзы. На самом деле азиат предан – или его предали – вечности и только безотчетно вибрирует, повинуясь ритму вселенского барабана жизни. Знание он ценит невысоко, ведь от него одни тревоги и печали. Знанию он предпочитает чувствительность.
Примат водной – или воздушной, если речь идет о степях и горах, – стихии объясняет другую характерную черту азиатского миросознания: отсутствие пластически законченной, отрефлексированной формы. Азиатская мысль и культура не знают субъектно-объектных отношений и, как следствие, индивидуальной идентичности западного типа. В резком контрасте с западным интеллектуализмом, который утверждает двойственность идеального и материального, трансцендентного и имманентного, азиатская мысль основывается на преемственности, взаимном перетекании присутствия и отсутствия, земного и небесного; она не ищет Архимедовой точки опоры, способной перевернуть мир, но сама воплощает бытие. Вместо проявлений единой субстанции Азия предъявляет бесчисленные соотношения единичностей, ибо единичности не могут существовать без своего антипода, своего другого. Они – вариации некоей вечно незавершенной темы, преломления вечносущего типа. И ничего страшного, если эти противоположности взаимно устраняют друг друга, растворяются в «музыке небесных сфер»:
«Когда птицы не поют, гора еще покойнее…»
Феерические контрасты самоустраняющихся моментов жизни, постоянное ускользание всего сущего от самого себя, творящее многокрасочное покрывало Изиды; время, которое предается себе и так предает себя, изменяет себе (не таков ли симбиоз истории и хаоса?); паузы, которые выявляют ритмы, значимые лакуны бытия, – одним словом, реальное время-бытие как неисчерпаемое разнообразие не-идентичностей в их абсолютном, неизбежном, но всегда отсутствующем, пустотном единстве, совместность всех метаморфоз бытия: только так и можно мыслить вселенский Путь – тот путь, который остается самим собой в неуклонном уклонении от себя, в вечном самоотсутствии.
Совершенно закономерно поэтому, что у Азии есть два по видимости взаимоисключающих, в своем роде радикальных, предельных образа: наряду с Азией водных просторов имеется Азия великой суши: бескрайних степей, плоскогорий и высочайших гор. Вот почему сердце Азии – безудержный аскетизм, который превращает жизнь в преграду самой себе, странным образом ищет себя в отсутствии всего живого в духе изречения Мен де Бирана: «Я помогаю своей смерти всеми силами своей жизни». Азия – тихий омут, в котором таятся душевное неистовство и желание испытать жизнь силами самой жизни.
