Внешне солдаты вроде бы все одинаковые и все поставлены в равные условия. Но индивидуальность каждого проявляется сразу же, с первых шагов службы. Даже одинаковая солдатская форма сидит по-разному, на одних она как влитая, а на других висит мешком, одним служба даётся легко, а иные, как бурлаки, тянут лямку, для них единственный просвет – это дембель.
Самое трудное для Владимира было привыкнуть рано ложиться и рано вставать, а остальное всё для него было привычным с детства. Нянек у него не было, всё умел и не считал зазорным мыть полы в казарме, чистить картошку и заниматься разными хозработами, делал все, добросовестно и, если бы не Галка, по которой он скучал больше чем о матери, то служба его бы не тяготила. Много раз он с благодарностью вспоминал топографа Данилыча, который так просто и доходчиво объяснил ему о координатах. Артиллерийская буссоль, была проще теодолита, а то, что вместо градусов и минут она показывала тысячные, он тоже не удивился. Данилыч ему рассказывал, что в Германии есть теодолиты, у которых вместо градусов лимб разбит на грады. Помня уроки топографа, Владимир быстрее всех научился работать с буссолью, панорамой и прицелом, и стал наводчиком.
Армия собирает юношей со всего Союза, поэтому под внешне одинаковой солдатской формой были очень и очень разные солдаты. Был у них рядовой Волубуев, который учитывал всё: кому одолжил пачку махорки, кому дал конверт и листок бумаги для письма и кому и когда оказал какую-то услугу.
Служил и Андрей Чикин, если не сын, то родня самому Василию Тёркину, – он мог спеть, сплясать и вовремя развеселить загрустившего шуткой.
Изводил он частенько Чулкина Виталия. Чулкин представился как студент московской консерватории, которую, как потом оказалось, он, может быть, и видел, когда проходил мимо.
– Представляю себе, ребята, идёт наш Витюнчик этаким фраером после сытых армейских каш, морда – во, в руках гитара, он на ней вот так небрежно тренькает. Чика преобразился, походка его стала расслабленно вихляющей, взгляд томно отрешенным и ищущим.
Идёт и видит девушку на скамеечке рядом с консерваторией, ну той, из которой Витюнчика – фьють, и проводили в армию. Небрежно закурив воображаемую папиросу, Чика подошел к Коршуну, сидевшему на станине гаубицы, подсел и спросил: «Скучаете?» – «Я тоже скучаю». Помолчал, пуская воображаемый дым от воображаемой папиросы, и вдруг представился:
– Да, девушка, разрешите представиться, – профессор консерватории Витольд Чайкин. Да, да, девушка, Витольд Чайкин. Разрешите узнать ваше имя.
– Неужели Клава!? Клава! О, боже, Клавочка! Божественное имя! Не имя, а симфония! Хотите, Клавочка, я сыграю вам, как играл я на конкурсе во Париже? Да, да, в самом Париже! Он рукоплескал мне, когда я стал там лауреатом. Я обременён, Клавочка. Обременён всемирной славой и всем, всем, всем. Но я одинок. Одинок я, Клавочка, всю жизнь мечтал встретить свой идеал женской красоты, своё божество, и вот, наконец-то, Клавочка, я его встретил. Это вы! Нет! Нет, Клавочка, не говорите мне этого длинного слова «нет», я хочу слышать только короткое «да»! И тогда я вам брошу под ноги Париж, Рим, Лондон… Мы с вами объедем весь земной шар…
Всё! Вот так или примерно так будет охмурять Клавочек наш Витюнчик, наш Витёк-кобелёк,– закончил Чика под хохот батареи.
Начитанный парень с десятилетним образованием, вчерашний неудавшийся студент, ярко выделялся среди солдат, у большинства было только семилетнее образование, а рядовой Кобзев говорил, что он с трудом закончил всего пять классов, работал в колхозе, в самой глубинке Сибири, и, кроме своего родного села, он не видел даже района. Электрический свет видел, когда к ним приезжала кинопередвижка, а радио ходил изредка слушать к бригадиру трактирной бригады, у того была рация и батарейный радиоприёмник. Этому все было в диковинку и в новинку, он свято верил, что в кино люди гибнут самым настоящим образом и всё происходящее на экране воспринимал как самую настоящую жизнь.
