– Полюшка? Ты что, ужин готовила? Зачем, я бы сама… – Мать засуетилась, передвинула на столе вилки, заглянула зачем-то в холодильник. – Сидела бы занималась… Я бы сама…
Она опустилась на щербатую табуретку, взяла вилку. Осторожно потрогала на макаронах расплавленный сыр.
Полина увидела, что лицо матери побледнело. Мать боялась сюрпризов. Никогда не ждала ничего хорошего, просто не умела ждать хорошего, не научилась за жизнь, в которой единственный ребенок выпал из окна в десятимесячном возрасте, а муж ушел, испугавшись слова «инвалидность», и ей пришлось одной воевать с этим словом, и в этой войне она потратила все свои силы и вообще все, что у нее было своего. Полина опустила глаза. Может, пусть будет как есть? В конце концов, она же не навсегда, эта школа…
Во рту опять возник вкус сигареты, выкуренной против воли.
– Я сегодня, – сказала Полина, – когда из школы шла, встретила Евгения Николаича.
– Кто это? – Мать взяла вилку, начала есть. – По английскому, что ли? Ой, так он же умер!
– Не умер, просто решил уйти.
Он так и сказал ей: решил. И улыбнулся, и пожелал успехов. Вообще его трудно было узнать – морщины исчезли, разгладилось и посветлело лицо. Даже выговор стал понятней.
– А еще, – сказала Полина, не глядя на мать, – я сегодня курила.
Что-то брякнуло об пол. Вилка. Полина встала, подала матери другую.
– Да ты ешь, ешь…
Мне столько всего надо рассказать тебе, мама.
Когда в Челябинск пришла осень – настоящая, с хрустким утренним морозцем и теплыми днями, с синим небом и стойкими оранжевыми бархатцами на клумбах, – Полина начала учиться в лицее. Старалась не привлекать к себе внимания, на парах выбирала место подальше и чтоб у окна – оттуда было видно всех, а ее саму никто не замечал.
Долго, долго ее не замечал никто. До одного ясного октябрьского денечка.
Солнечные лучи в тот день били в окна почти по-летнему, и не хотелось совсем, честно говоря, сидеть на парах – гулять хотелось, шуршать опавшими листьями, смотреть, как сияют в воздухе летящие паутинки.
Посреди этих мыслей Полина не сразу уловила – да и как понять, что это было: шелест? шорох? Общий какой-то вздох, перешептывания через прижатые ко ртам ладони. Подняла голову от парты и увидела, что все смотрят на нее. Лица, лица… внимательные глаза, непонятные улыбки… У нее задрожали пальцы. А потом какой-то лохматый парень в очках сказал:
– Ты прямо это… Златовласка!
Полина догадалась, что волосы у нее сейчас горят под солнцем. И медленно, неуверенно улыбнулась.
Повесть
1
– Ну что, дети… С премьерой! – произнесла Фомина, и все поднялись, и чокнулись (Королевич – соком), и выпили до дна.
Уселись, стали передавать друг другу тарелки, вилки, закуски – запорхали над столом белые салфетки, женские руки, поплыли салатницы. Фоминой немедленно захотелось еще рюмку, но было неприлично. Тогда она вышла в туалет, достала из сумки фляжку и глотнула оттуда. Страшный день – премьера. Дети радуются, дурачки. Думают, это праздник, итог чего-то… А на самом деле не итог – конец. Труд закончен, все, ничего нет! Еще цветов натащили, тьфу, будто на похороны.
Цветы были свалены в углу, от них тянулся сладковатый душок. Еще букет, пока не подаренный, держала в руках Сонечка, соседка Фоминой по лестничной клетке. Прячась за ним, Сонечка вытирала глаза. Вручить цветы сразу она постеснялась: зрители хлопали, что-то кричали, лезли на сцену, сверкали фотовспышками. Лучше будет, подумала, переждать шум, да и самой успокоиться, кстати, а потом пройти в репетиционную и там тихонько поздравить Римму Васильевну один на один.
