– Налей чаю! – попросил Гирькин. – Чего-то совсем сегодня голова тяжелая… И спал плохо.
И он замолчал, глядя на белых козочек, что прыгали на фарфоровом лугу на чашке.
– По телевизору говорили, что погода меняется, – сказала жена. – Вот и гуляет давление.
– А под утро какие-то кошмары снились… Алешку нашего видел. Он мне истории рассказывал, которые от ребят в оздоровительном лагере услышал… Страшные такие рассказы… Там, понимаешь, мать похоронили, а на следующий день дети стали исчезать из семьи. И вот только один отец и остался в доме. Так он даже раздеваться не стал, чтобы не уснуть. А когда полночь наступила, смотрит, выходит из печи мать, а за нею гроб черный выползает. Ну, отец схватил топор и изрубил гроб. И так, понимаешь, устал, что тут же и свалился без чувств, а когда проснулся, видит: вокруг-то дети лежат порубленные…
– Ужас какой! – сказала жена. – Тут и не только Ежукова привидится…
– Да… – сказал Гирькин. – А Алешка наш не звонил?
– Его мать на дачу повезла… Как приедут, обещала позвонить…
Они не успела договорить, когда резко зазвонил телефон.
– Да? – снимая трубку, сказала жена. – Это ты, Настя? Что?! Что с Алешей, Настя?! Разбился? Насмерть?!
Анатолий Дмитриевич смотрел, как, уронив телефонную трубку, медленно оседает на пол жена, но двинуться не было сил, каменная тяжесть сдавила его, и ему казалось, что откуда-то из темноты могильного надгробья, на котором высечены были буквы «ГИРЬКИН А.Л.», и смотрит он…
И все различал он сейчас…
И опрокинувшуюся фарфоровую чашку, на которой, как будто по небу, беззаботно прыгали белые козочки, и чай, что расползался коричневым пятном по столу, тяжело впитываясь в холщовую скатерть, и храм, который чуть приподнялся вверх, чтобы рухнуть наземь, пропадая во вздыбившейся земле и кирпичной пыли, тоже видел он…
И все длилось и длилось это мгновение.
