Мы вошли в дом. Высокие потолки давили своей монументальностью, словно напоминая о пропасти между нашим сиюминутным присутствием и их вековым существованием. Широкая парадная лестница, ведущая куда-то наверх, в еще более закрытые, более священные пространства жизни этой семьи, казалась монументальной, незыблемой. Каждый шаг по ней звучал гулко, отражаясь от стен, словно подтверждая нашу принадлежность этому пространству, но одновременно подчеркивая ее чужеродность. Мы прошли в гостиную, и мир замер, изменился, сжался до размеров этой комнаты.
Это было пространство, это был отдельный мир, где прошлое обретало плоть в вещах с почти ошеломляющей плотностью. Мебель – тяжелая, из темного, почти черного дерева, с обивкой из вытертого бархата или потрескавшейся кожи – стояла, она была. Глубокие кресла, в которых, очевидно, проводились часы за чтением, размышлениями, жизнью, казались якорями, брошенными в океан времени. Это были свидетели, немые, но говорящие свидетели поколений, их жизни, их отчаянных, иногда тщетных попыток осмыслить пустоту, заполнить ее смыслом. На полированных, как зеркало, поверхностях тускло отражался свет из высоких, уходящих к потолку окон, добавляя пространству глубины и какой-то призрачной, неосязаемой реальности.
Но самое поразительное, самое подавляющее – это были книги. Стены от пола до потолка, без единого просвета, были сплошь уставлены книжными шкафами. Тысячи томов, миллионы страниц, миллиарды слов. Корешки – калейдоскоп цветов и фактур, от выцветших, потрепанных переплетов, переживших войны и революции, до ярких, еще пахнущих типографской краской новинок. Научные монографии на языках, которых я не знал, классическая литература в редких изданиях, фолианты с золотым обрезом, казавшиеся погребенными тайнами. Это было собрание, это было физическое воплощение веков мысли, история идей, борьба концепций, попытка постичь реальность через знание, заключенное в бумагу и чернила. Воздух здесь был густым, пропитанным запахом старой бумаги, клея, типографской краски – запахом, который казался душой этого места, его сутью, его немым, но всеобъемлющим присутствием. Я чувствовал себя маленьким, почти незначительным, раздавленным этим грузом истории, этой армией застывших мыслей.
На стенах висели картины. Не яркие, кричащие полотна, призванные поразить или отвлечь, а сдержанные, академические. Пейзажи, написанные с дотошной точностью, натюрморты, где каждый блик на фрукте казался результатом мучительного выбора художника. И портреты. Портреты предков. Их глаза – умные, проницательные, иногда усталые, иногда суровые – казалось, следили за нами из глубины десятилетий, столетий. Это были изображения, это были взгляды тех, кто ушел, но чье присутствие продолжало существовать в этом пространстве, заключенное в холст и краски. Их взгляд ощущался почти физически, добавляя к тяжести воздуха еще и чувство незримого присутствия, немого осуждения.
Анна двигалась в этом пространстве легко, непринужденно, как рыба в воде, как птица в своем гнезде. Это был ее мир, ее реальность, ее унаследованная жизнь. Она принадлежала этому месту так же естественно, как пыль на корешках книг или трещины на кожаной обивке. Но ее лукавая улыбка, ее приглашение войти, ее существование рядом со мной в этой тишине, нарушаемой лишь мерным, неторопливым тиканьем старинных часов на каминной полке (еще один хранитель времени, еще один немой свидетель становления и утраты), создавали в этом монументальном, подавляющем пространстве наш собственный, хрупкий, почти нереальный уголок соприсутствия.
