Мы говорили. О книгах, конечно. О картинах. О запахах. О том, как время ощущается в этом доме.
– Здесь как в музее, правда? – сказала она, проводя пальцами по корешкам. Ее голос был низким, чуть хрипловатым, и он звучал в этом пространстве особенно интимно, словно нарушая вековое молчание.
– В музее жизни, – ответил я, и мои слова показались мне чужими, слишком громкими. – Каждая вещь здесь присутствует с такой настойчивостью, что почти кричит об этом.
Она улыбнулась той своей улыбкой. – И ты чувствуешь себя… не совсем реальным рядом с ними?
Я кивнул. Это было именно так. Рядом с этой вековой, незыблемой реальностью, мое собственное существование казалось эфемерным, зыбким, почти прозрачным.
– Но ты выбрал быть здесь, – тихо сказала она, и в ее глазах мелькнуло что-то, что заставило мое сердце сжаться. Это было напоминание о свободе, о выборе, о тяжести этого выбора. Я мог уйти. Я мог не приходить. Но я был здесь. И в этом присутствии рядом с ней, в этом пространстве, насыщенном жизнью других, рождалось наше – хрупкое, временное, но наше.
Мы стояли у высокого окна, глядя на старый сад, где осеннее солнце золотило листья.
– Этот дом… он как якорь, – прошептала она, не отрывая взгляда от сада. – Он держит. Но иногда кажется, что он тянет на дно.
– Якорь во времени, – добавил я. – Он не дает тебе уплыть в небытие.
– Или не дает начать, – поправила она, поворачиваясь ко мне. Ее глаза были серьезны. В них читалась усталость от реальности, от наследия, от взгляда предков. – Иногда хочется просто… жить без всего этого груза.
– Но разве можно жить без груза? – я спросил, и это был не риторический вопрос, а мучительное размышление. – Разве не груз – наша реальность, наши выборы, наше уединение – и есть то, что нас делает?
Она не ответила сразу. Тиканье часов стало громче, словно отмеряя секунды нашего хрупкого соприсутствия в этом царстве застывшей истории. Наступила пауза, наполненная невысказанным. Пауза, в которой ощущалась вся бездна уединения, даже когда мы стояли так близко друг к другу. Ведь каждый из нас был своим собственным, непроницаемым миром, островом в океане пустоты, лишь на мгновение коснувшимся другого острова.
…Наступила пауза. Не просто отсутствие звука, но плотное, осязаемое ничто, разверзшееся между нами, несмотря на ничтожное физическое расстояние. Эта пауза была наполнена не столько невысказанным, сколько невыразимым – той фундаментальной отчужденностью, что лежит в основе всякого индивидуального бытия. Каждый из нас был своим собственным, непроницаемым монадой-миром, заключенным в скорлупу сознания, островом в безбрежном, равнодушном океане пустоты, и лишь на мгновение, случайно, наши берега коснулись друг друга. Но даже в этом касании ощущался разрыв, разделяющий наши внутренние пространства, наши уникальные реальности.
Ее глаза, два тусклых зеркала, отражавшие умирающий свет из высоких, равнодушных окон, задержались на моих. В них не было прежней, легкой игры – лишь тяжесть присутствия, серьезность и какая-то пугающая, обнаженная уязвимость, словно кожа была содрана с души, выставив напоказ дрожащую беззащитность себя, предвкушающей встречу с взглядом другого. Тиканье часов на каминной полке, этот монотонный пульс фактичности, казалось, разбухло, заполнив собой все пространство, отмеряя секунды, время нашего совместного, хрупкого дыхания на краю этой пустоты. И в этот момент, когда присутствие веков, заключенное в стенах и мебели, давило со всех сторон, а наши собственные миры казались разделенными невидимой, но неоспоримой бездной одиночества, что-то дрогнуло. Граница между островами истончилась – она стала иллюзорной, почти не существующей перед лицом надвигающегося выбора.
