Дарим тебе дыхание. Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом - страница 21

– Я расстилаю его, когда приходит священник меня причащать.

Когда разогнали Оптину пустынь, она зашла в оскверненный храм, увидела на полу сорванную завесу с Царских врат и оторвала от нее ленту. Этой лентой и был обшит плат. Еще она особо почитала преподобного Тихона Калужского, икона которого «возле древа с дуплом» висела у нее на стене рядом с великомученицей Варварой. Я достала маленькую записную книжку, и матушка стала рисовать в ней план Оптиной пустыни, где какие церкви стояли, где какие могилы были. После разгона Оптиной она работала вместе с Надеждой Александровной Павлович в оптинском музее, а когда и музей закрыли, устроилась санитаркой на санэпидемстанцию, там и трудилась всю жизнь, тихо и незаметно, и пела на клиросе в храме.

– Человеку надо следить за своими делами и словами, но этого недостаточно. Нужно наблюдать еще за своими чувствами и мыслями. В миру это невозможно. Поэтому раньше люди уходили в пустыни и становились отшельниками.

Она и была этим отшельником среди большого города, только я тогда не понимала, что она говорила о себе.

Прошел год, я все собиралась еще приехать к Марии Семеновне, да как-то не получалось, и тут появилась Ниночка Моисеева и сказала, что Марью Семеновну парализовало, и она лежит одна на газетах в пустой квартире. Мы сразу поехали к Батюшке, и он благословил организовать уход за ней:

– Записывайте каждое слово, которое произносит это сокровище.

Но было поздно. Мария Семеновна уже наполовину жила в ином мире. Она сопротивлялась, но мы поменяли газеты на простыни, и она все-таки позволила нам ухаживать за ней. И еще шутила:

– Вот лежит девушка, 1900 года рождения. А вон муха летит, молодая муха!

Когда я приехала к ней, уже больной, в запущенную квартиру, зашла в ванную и собралась было ее отмывать, вдруг услышала внутри себя: «Ты занимаешься тем, что ей уже не понадобится».

За месяц до ее кончины как-то выяснилось, что она тайная монахиня, с 1930 года. Постригал ее епископ Павлин, келейник отца Иоанна Кронштадтского. Ее ближайшая подруга узнала о том, что она монахиня Мария, только после ее смерти, когда достали приготовленную на смерть одежду, а в свертке оказалось монашеское облачение.

Мы ездили к ней на электричке, меняясь через сутки. Когда стали уставать, попросили мою подругу Людмилу приехать помочь. Людмила, которую Мария Семеновна никогда раньше не видела, зашла в комнату и сразу услышала: «Ну как там твоя Елизавета?» Елизаветой звали маленькую Людочкину дочь.

Приезжал отец Серафим, соборовал ее и причащал.

За день до ее кончины – а умерла она на Боголюбивую, 1 июля 1985 года, – мне довелось возле нее дежурить, я лежала у нее в комнате на раскладушке и не могла заснуть и оказалась свидетелем того, о чем пишет святой Иоанн Лествичник: «Видел я однажды дело великое и ужасное, как один брат при жизни проходил через мытарства». Я слышала, как она вела разговор с духами вслух, они, наверное, что-то говорили ей, в чем-то обвиняли, а она только отвечала: «Нет, врете, не было этого». Или: «Да, было, прости меня, Господи! А это врете, не было такого!» И даже гневно постукивала рукой по одеялу.

Договориться об отпевании по монашескому чину не удалось. Матушку похоронили, и когда мы приехали к ней на сороковой день, в доме собрались родственники и знакомые, они как-то мирно поделили практически отсутствующее имущество, иконы почти все разобрали, старые вещи оказались выброшенными на помойку, все уже всё взяли, кто что хотел, на стене остался только портрет отца Никона в черной рамочке, маленькая икона великомученицы Варвары и преподобный Тихон Калужский. Я спросила: «Если никому не нужно, могу ли я взять это себе?» Никому уже ничего не было нужно, никто не знал, чей это портрет и что это за икона. Еще мне дали две акварели с оптинским лесом. Спросила у родных, не видали ли они среди вещей Марии Семеновны белого плата с красной каймой? Плат тут же нашелся и тоже – как никому не нужный – оказался у меня. А потом родственники достали завещание Марии Семеновны: все, что было там записано, они исполнили. Осталось единственное распоряжение – лично в руки отцу Алексею передать ее мемуары. Отец Алексей приехать не смог – он тогда болел, и меня попросили взять рукопись и отвезти ему. А я отказалась, по своей дурной литературной щепетильности, – как это я могу взять рукопись, если сказано «лично в руки», а вдруг что-нибудь случится, и я ее потеряю по дороге, например засну в электричке и у меня украдут сумку, – такое пару раз бывало с моей сестрой. Нет-нет, батюшка приедет через несколько дней и сам ее заберет.