Помолчав, дочь медленно проговорила:
– Это нехорошо… не честно. Так нельзя.
– Всё. Хватит о нём. Садись есть.
Даша осталась дома. Она не старалась демонстрировать матери, как разобижена на неё, не дула губы, не психовала и не ушла в глухую молчанку. Наоборот, она стала тихой и послушной, молча убрала со стола, помыла посуду.
– Что сегодня по телевизору, Даш?
Дочка взяла газету с программой.
– Фильм начинается. Включить?
– А ты не хочешь смотреть?
– Я лучше почитаю.
Котёнок забрался к ней на колени, и Даша тихонько гладила его, пока он не уснул, свернувшись уютным калачиком.
Мария, как обычно, сидела с работой и время от времени посматривала на дочку. Такая размолвка случилась у них впервые. Даша была замечательной дочерью, у Марии просто не было повода не то что бранить её, а даже быть недовольной чем-либо. И теперь матери было сильно не по себе. Без Дашиной улыбки, без весёлого звоночка-колокольчика в хате стало сумрачно и сиротливо.
«Вот ведь свалился на наши головы! – в сердцах думала Мария. – Ну ты погляди, что творится! Будто я из неё душу вынула! Вот задурил девке голову. Ох, дочуня-дочуня, ничего-то ты ещё не понимаешь. Все тебе хорошие да добрые. И что, должна я молча глядеть, ждать, как ты крылышки свои опалишь?»
И щемило у матери сердце от жалости и чувства непонятной вины, когда смотрела она на поникшие, покорные плечики; видела, как вздрогнули они и застыли, когда за окошком вдруг что-то коротко стукнуло. А листы в своей книжке переворачивать дочка забыла.
Утром было всё как всегда. Почти как всегда. Вместе попили чаю, потом Мария на работу пошла. С тяжёлым сердцем – в доме как будто кто болен. И такая тоска на душе весь день была, испереживалась – как там Дашенька? И ведь знала Мария, просто уверена была, что сделала всё правильно, ну кто кроме неё за дочку встанет? А Дашунька в такую пору входит, что только гляди, глаз да глаз нужен, чтоб не обидел кто. Дашуня… она такая доверчивая, открытая, думает, что и все на свете такие-то. А ну как в эту открытость и доверчивость влезут с грязными кирзовыми сапогами. Нет, всё правильно сделано. Только отчего так на душе пакостно, будто безвинно обидела дочку, и болит об том душа, болит… Но, может, Мария переживала бы ещё больше, если бы узнала, что и след её ещё не простыл, как ушла она на работу, а перед их домишком остановился грузовик Кирилла.
– Дашуня, – с порога начал он, пригибаясь в дверном проёме, – прости меня подлеца!
Она прибирала стол после завтрака и обернулась, не понимая, о чём он? Если о размолвке с мамой, так как он мог узнать?
– Ну проспал я! Хочешь казни – хочешь милуй. Чего-то устал вчера, прилёг на полчасика, а проснулся, на часы глянул – мама моя! Побежал на наше место, да ты ушла уже, понятное дело. Не сердись, маленький мой, ладно?
Даша машинально кивнула, изумлённая ещё больше – она-то изводилась от мыслей, что Кирилл ждал её напрасно, а она не пришла, теперь объяснять придётся – что да почему…
– Я тебя сейчас рассмешу, чтоб ты совсем-совсем уже на меня не сердилась! Сейчас по радио такую смешную историю услышал, – не давая Даше и рта раскрыть, весело говорил Кир.
И уже когда он исчез, помахав ей на прощанье: «До вечера, Дашунь!», она поняла, что так и не сказала ему ни слова, совсем ни слова. Но теперь, как повидала она Кирилла, на душе стало полегче. А вечером… Неужели мама не поймёт, что требует невозможного?
