Притворно зевнув, одернул он привычным движением рубаху, пожал протянутую Прокопом руку и спросил:
– Куда путь-дорогу держите?
– Вчерашний день ищем, – расплылся в улыбке круглолицый и толстогубый Прокоп, снимая с плеча винтовку. Увидев недоумение на лице Северьяна, он поспешно добавил: – Разлетелись из нашей клетки пташки. Вот и ловим их по темным лесам…
Из-под телеги вылез Ганька и обратился к Прокопу:
– А я вас первый приметил. Еще на сопке вы ехали, вон там…
Прокоп назвал его молодчиной, а подошедшего следом за Ганькой Романа весело спросил, скоро ли будут гулять у него на свадьбе.
– Об этом после действительной службы думать будем, – ответил за сына Северьян и тут же приказал Роману идти за водой, а Ганьке подкинуть в костер дров.
Когда Роман вернулся от озерка с ведром воды, Прокоп и незнакомый, угрюмого вида надзиратель, приехавший с ним, сидели вокруг огня, подогнув под себя по-монгольски ноги. Прокоп рассказывал, кого они ищут.
Оказалось, на днях из зерентуйской тюрьмы бежало восемь человек уголовных. Прокоп называл их «иванами». Бежали они из партии каторжников, которую вывели в тайгу на заготовку дров. При побеге они зарезали одного конвойного солдата и троих обезоружили. Двое из «иванов» были пойманы еще вчера в кустах на Борзе наткнувшимися на них казаками Байкинского поселка. Но остальные успели скрыться. На поимку их отправили конвойную полуроту и всех свободных надзирателей. У беглых были четыре винтовки, и переполоху они могли наделать немало.
Выслушав Прокопа, Северьян покачал головой. Он считал безрассудным, что двое надзирателей отправились разыскивать шестерых каторжников, вооруженных и готовых на все. Северьян хорошо знал, как дерутся беглые, когда настигает их погоня. Он помнил за свою жизнь по крайней мере десять случаев, когда люди, вышедшие на волю, предпочитали умереть от пули казака или надзирателя, чем снова пойти на каторгу. Он пощипал свой желтый ус и откровенно сказал, что думал:
– Зря ты, паря, к тюрьме пристал. На такой службе ни за грош ни за копейку голову потеряешь. Бросай эту службу, послушай моего совета.
Прокоп бросил окурок папиросы в огонь и захохотал, показывая обкуренные, желтые зубы:
– Ишь ты, враз все мои дела рассудил. – И добавил задумчиво: – Службу, паря, бросить нетрудно, да ведь есть-пить надо, а другая не вдруг подвернется. Я вон как ушел из стражников, полгода без дела слонялся. Так что поневоле за свою должность держишься, какая бы она ни была.
Его спутник поднялся и пошел к привязанному у телеги коню. Он снял с седла переметные сумы и вернулся с ними к костру. Развязав их, стал выкладывать на холстину творожные шаньги, вареные яйца, холодную баранину и нарезанное ломтиками сало, поставил бутылку водки и две жестяные кружки. Северьян покосился на бутылку, обхватил колени руками и сказал со вздохом:
– Эх, ребята, ребята!.. Сладко вы едите и вволю пьете, а я не завидую вам. Мне бы на вашем месте любой кусок поперек горла становился.
– Это почему же?
Если бы Прокоп был один, Северьян прямо ответил бы ему, что считает надзирательскую службу постыдным занятием. Но при чужом человеке не решился на такой ответ. Вместо этого он уклончиво проговорил:
– Боялся бы за беглыми гоняться.
Прокоп принял его слова за чистую монету и стал возражать:
– Бояться нечего, паря. За беглыми мы гоняемся нечасто. За весь год это первый случай. До этого у нас все чин-чином шло. Правда, с уголовщиками всегда ухо востро держи. Зато с политическими ничего живем, дружно. Начальник тюрьмы у нас Плаксин – человек неплохой. Он с «политикой» себя умно ведет, старается не раздражать ее… Только, кажись, его скоро уберут от нас. Разговоры об этом давно идут. Еще на Пасхе приезжал к нам один большой начальник из тюремного управления. И нам и Плаксину он много крови попортил. Помнишь, Сазанов, – обратился он к своему спутнику, – как он орал при обходе: «У вас не тюрьма, а какая-то богадельня! Кто вам дал право устанавливать свои порядки?» А после его отъезда генерал-губернатор Кияшко влепил Плаксину выговор.
