Подъехав к своим воротам, Епифан спрыгнул с воза и застыл в изумлении: ворота, калитка, заплот и лавочка были густо размалеваны дегтем. Черные, как попало разбрызганные кляксы смотрели на него, как десятки насмешливых глаз. Епифан воровато оглянулся по сторонам: не видят ли соседи его позора, не потешаются ли над ним? Но было еще рано, и в соседних огородах и на улице не было ни души. Тогда он бросился в ограду.
Босоногая, зевающая спросонья жена его, Аграфена, открыла дверь. Она хотела было спросить, не рехнулся ли он, часом, но, взглянув на его лицо, поняла, что стряслась беда:
– Спите? – зловеще спросил Епифан. – Прохлаждаетесь? – и толкнул ее в грудь кулаком.
Аграфена отлетела к стене на кадушку с водой и не заголосила навзрыд, как обычно. Епифан тяжело передохнул:
– Где Дашка?
– Спит… А что сделалось-то?
– Сбегай погляди… На ворота бочку дегтя вымазали. А вы ничего не слышите! Дашку, потаскуху проклятую, зашибу!..
Он зашагал в коридор и направился к закрытым дверям горницы. Аграфена загородила ему дорогу:
– Епифан, голубчик… Не трожь ты ее…
Он снова оттолкнул от себя Аграфену и ворвался в горницу. Грузно протопал по крашеному полу и рванул полог, за которым спала на деревянной кровати Дашутка. Епифан схватил ее за косы, с руганью сбросил с кровати.
– Дошаталась, кобыла, догуляла! – заорал он.
Дашутка схватила его за руки, умоляюще спросила:
– Тятя… родненький… За что?
– Чтобы отца не срамила, гадина. Кому это ты провинилась? Говори – кому? Кто тебе ворота дегтем размалевал?
– Никому я не виновата.
– Врешь… Насмерть забью суку! – хрипел Епифан, намотав на руку волнистую, растрепанную косу Дашутки.
– Ей-богу, тятенька, никому не винилась. Нету на мне греха…
– А за что ворота вымазали?
– Не знаю, вот те крест, не знаю, тятенька.
Едва отдышавшись, Аграфена метнулась к Епифану, повисла на нем и запричитала:
– Епифан! Побойся Бога-то… Дитя родное изводишь! Говорит же она, что не виновата… Опомнись!
– Молчать! – топнул Епифан ногой так, что со столика-угловика упал и разбился муравленный горшок с геранью.
Аграфена не унималась:
– Не дури, не дури, Епифан… Ей, может, за то и мстят, что не из таковских она.
Этот довод немного успокоил Епифана. Он выпустил Дашуткину косу и сокрушенно, со стоном, сказал:
– Стыд-то, стыд-то какой!.. Дознаться бы, кто, так я бы проучил этого подлеца…
– К чистому грязь не прилипнет, нечего убиваться, – скороговоркой выпалила Аграфена.
– Ладно, ладно… Я еще с вами потом потолкую! А сейчас живо у меня идите смывать и соскабливать деготь. Пока никто не видел…
Аграфена вытащила из печки чугун с теплой водой, опрокинула его в ведро и, схватив в одну руку ножик-косарь, а в другую ведро, побежала за ограду, где уже скоблила заплот Дашутка. Она в кровь обдирала руки и беззвучно плакала. Крупные, частые слезы текли по ее щекам. Аграфена принялась помогать ей, охая и причитая. Епифан снял с петель ворота, взвалил их на спину и утащил под сарай. Поселок уже просыпался, и можно было с минуты на минуту ждать, что кто-нибудь пройдет по улице. Епифан, не размышляя долго, вырвал из земли лавочку, обломив одну из ножек, и перекинул ее через заплот в ограду. Следом за ней полетела и сорванная с крючьев калитка, жалобно звякнуло ее медное кольцо. Наконец и Аграфена с Дашуткой управились с заплотом, но, Бог мой, что они наделали! Взглянул Епифан и ужаснулся. Деготь на буром заплоте был заметен гораздо меньше, чем эти пегие царапины от ножей. Теперь всякий дурак, стоит ему посмотреть на заплот, поймет, в чем тут дело. Вот горюшко!.. Епифан с минуту мучительно размышлял, что ему делать. «Разобрать его надо, разобрать к лешему, будто я его поправить собрался», – порешил он и принялся за работу. Тут и пригодилась ему его немалая силушка. Грузные трехсаженные заплотины вылетали из пазов столбов, как легкие прутики. В следующее мгновенье он подхватывал их на плечо и тащил в ограду, где бросал выскобленной стороной вниз.
