Гнавший по улице на водопой коней Платон Волокитин, поравнявшись с Епифаном, крикнул:
– Здоровенько, полчанин!
Епифан вздрогнул, как застигнутый на постыдном деле, и, не глядя на Платона, через силу сказал:
– Здорово.
– Раненько за работу принялся.
Епифан покосился на заплотины, криво улыбнулся:
– Примешься, ежели заплот, паря, падать надумал.
– Гляди ты, какое дело! И с чего бы это? – недоумевал Платон. – И столбы будто стоят прямо.
«Вот привязался… Проносило бы тебя поскорее ко всем чертям», – подумал Епифан и, покраснев до ушей, соврал:
– Быки о него ночесь чесались.
– Ну, тогда все понятно. Это уж такая животина… – проговорил Платон и тяжело зашагал за своими конями к ручью.
Епифан ожесточенно принялся разбирать заплот. Синяя ситцевая рубаха его дымилась от пота, липла к телу. Нестерпимо сосало от голода под ложечкой, но завтракать было некогда, хоть и манил его исходивший паром на столе кухни самовар, у которого чаевничала Аграфена. Разобрав заплот, Епифан принялся обтесывать каждую заплотину. Острый топор его неутомимо гнал от комля к вершине нервущуюся щепу, длинную и широкую. У ног его все росла и росла куча желтобурых, свивавшихся в кольца щеп. И когда Платон возвращался с водопоя, Епифан легко вгонял обухом подчищенные заплотины в заросшие лишайником пазы столбов.
«Умеет, холера его забери, работать. И силой его, чертушку, Бог не обидел, и ловкостью наделил», – подумал он про Епифана.
К обеду Епифан, исправив заплот, навесил выструганные рубанком ворота и калитку и даже лавочку поставил на место, заменив сломанную ножку новой. Словом, привел все в полный порядок. Только все равно не уберегся от дурной молвы. Слушок о том, что размалевали дегтем козулинские ворота, упорно ходил по поселку. Тараторили об этом бабы на ключе, шушукались на игрищах девки.
Скоро Дашутке нельзя было показаться на улице. Приставали к ней любопытные, допытывались: кто? Перестала она ходить на игрища, выплакивала тайком свое горе на жесткой подушке. Осунулось, построжало ее красивое лицо, бледнее стали овеянные печалью губы, потухла задорная девичья улыбка.
…Однажды зашел Епифан в чепаловскую лавку. Толпившиеся в лавке люди посторонились, с любопытством уставились на него. Сергей Ильич, тая в бороде поганенькую ухмылку, с напускным равнодушием спросил Епифана:
– Как она, житуха-то?
– Да ничего, живем – хлеб жуем.
– Слышно, будто бы покумился ты?
Удивленный Епифан уставился на него непонимающими глазами.
– Да никак с каторжанской родовой… Говорят, ворота-то тебе улыбинский сынок высмолил.
Кругом весело захохотали. Епифан повернулся и молча пошел из лавки.
Дома Дашутка мыла в горнице пол. Не говоря ни слова, он хлестнул по спине прихваченной в сенях ременной плеткой. На голубенькой кофточке Дашутки сразу проступила красная полоска. Как подкошенная, растянулась она на мокром полу. Епифан стоял над ней и спрашивал незнакомым сиплым голосом:
– Ты не знаешь, кто мазал ворота?
– Утоплюсь!.. – завыла Дашутка.
– Я тебе утоплюсь! – он снова ударил ее. – Кто, ты мне скажи, с Ромкой Улыбиным гулял?.. Не вой, а говори.
– Не гуляла я с ним… Только раз он меня до ворот проводил, – давилась Дашутка слезами. – Он, может, за то и мазал ворота, что гулять я не стала с ним.
– Врешь!
– Расшиби меня громом, ежели я вру, тятенька!.. Не корилась я ни Ромке, ни кому другому. Напрасно меня опозорили.
– Ладно, – процедил Епифан сквозь зубы. – Попадет мне этот выродок, так я ему кишки вокруг головы обмотаю. На каторгу пойду, а за обиду мою он дорого заплатит.
