Северьян поточил литовку, размашисто перекрестился и начал прокос. Следом за отцом, расстегнув воротник рубахи, пошел Роман. А за ним неширокими взмахами, стебель к стеблю, начала укладывать траву Авдотья. Ганька поглядел на косцов, покувыркался в кошенине и пошел стеречь лошадей.
Когда косцы вернулись к балагану варить обед, из поселка подъехали братья Косых – Герасим и Тимофей с ребятишками.
– Вместе стоять будем? – спросил Герасим, не слезая с телеги.
– Милости просим, – откликнулся Северьян. – В куче оно веселее.
Герасим и Тимофей тоже первым делом принялись за устройство балагана.
День выдался сухой и жаркий. После сытного обеда взрослые легли на часок вздремнуть, а ребятишки отправились в лес. Ганька повел их рвать спелую красную смородину, которую нашел он, когда ходил за сухим валежником. С полными фуражками спелой ягоды вернулись они и стали наперебой угощать проснувшихся косцов.
Вторая половина дня была менее жаркой. Небо от края до края заполнили мелкие облака. На западе, за сопками, изредка стало погромыхивать. В той стороне тучи поили землю косым дождем.
Авдотье нужно было ехать домой доить коров. Наверно, заждался ее оставшийся домовничать Андрей Григорьевич. Но только Роман принялся запрягать ей коня, как небо над балаганом почернело и заклубилось. Через мгновенье сверкнула молния, оглушительно ударил гром и долго перекатывался, замирая. Сразу же вверху зашумело протяжным, нарастающим шумом. Едва Роман успел, привязав коня к телеге, спрятаться в балаган, как стена воды тяжело обрушилась на землю. Белой завесой закрыло и лес и сопки.
– Вот это дождище! – вскрикивал возбужденный Северьян, то и дело выглядывая наружу, где ровно и глухо гудело да изредка всплескивало.
Авдотья тянула его за рукав, умоляюще шептала при каждой вспышке молнии, не забывая перекреститься.
– Не выглядывай, не гневи Бога. Не ровен час ударит.
Вдруг Северьян выругался, схватил себя за волосы:
– Батюшки!.. Что я наделал! – и кинулся из балагана.
В полдень, отбивая литовки, он положил под себя шубу, чтобы удобнее было сидеть, а убрать позабыл. Когда он вернулся обратно, на нем не было сухой нитки. Злосчастная шуба стала, как тесто. Авдотья дотронулась до нее и запричитала:
– Ой, горюшко! Пропала шуба.
– Ганьку, стервеца, пороть надо. Прохлаждался в лесу, а шубы не убрал… Подожди, доберусь я до тебя, – повернулся Северьян к сыну, робко выглянувшему из-под надвинутого на голову дождевика.
Ганька боялся грозы и сидел под дождевиком ни живой ни мертвый. Но отцовский гнев был пострашнее грома, и Ганька поспешил оправдаться:
– Не видал я шубы, а то бы убрал, – угрюмо протянул он, готовый расплакаться.
– Глядеть надо было, чертенок! На то ты и приставлен, чтобы глядеть!
За Ганьку вступилась Авдотья.
– Не кричи ты на него, Северьян, сам виноват. Чего уж…
Гром скоро стих, но дождь все лил и лил. Непроглядная темнота висела над балаганами. Авдотья осталась ночевать на покосе, хотя и беспокоили ее недоеные коровы. «Догадался бы телят к ним спустить дедушка или хоть соседку какую позвал бы», – думала она, засыпая под баюкающий шум дождя.
Утром ушли из балаганов улыбинские кони. Ночью после дождя, выглядывая дважды из балагана, видел Северьян неподалеку у кустиков смутно белеющего Сивача, слышал звук медного ботала у него на нее. Но когда проснулся на заре, коней не видать было, не слыхать. Он разбудил Романа. Роман закинул на плечо уздечки и отправился на поиски.
