— Он не вернётся, я это понимаю. Но я уйду к нему. Скоро. Очень скоро.
— Гадалка сказала? — зачем-то выпалил Иван.
И очень зло — не мог контролировать голос. Хотел, но больше не получалось быть мягким и пушистым.
— Да, гадалка, — не стала юлить непонятная ему барышня.—Уже поздно. Нам надо идти.
Надо так надо. Руки не подал, как и просили. Просто шёл рядом. Молча. Не знал, о чем говорить. Она же, наверное, просто не хотела говорить. Или устыдилась сказанного в сердцах.
— Мне было три года, когда его сбила машина, — сказала неожиданно и неожиданно громко. Так, что он вздрогнул, а мужчина впереди обернулся на них. — Я вырвалась и побежала через дорогу. Он рванулся за мной и успел толкнуть вперёд, так что меня даже не задело. Так сказали свидетели. Мама считает меня виновницей папиной смерти. Она этого не говорит, но я это чувствую.
Иван молчал. И уже, кажется, жалел, что пошёл сегодня через парк. Что усадил на скамейку и полез с поцелуями. С барышнями ведут себя иначе. Идут на расстоянии и это расстояние с каждым шагом не сокращают, а наоборот увеличивают. Но как теперь уйдёшь от неё?
— Мать не может так думать. Она наоборот радуется, что хотя бы ты выжила, — сказал снова просто для того, чтобы не молчать, а не в утешение, которое, чувствовал, девушке не было нужно.
Язык пощипывало, как нос на морозе, от крутящихся на нём горьких слов «прости, но больше я не буду тебя провожать», но вместо этого он ещё раз попросил номер телефона. Если быть фаталистом, так уж до конца: пусть сама его отошьёт: и ей не обидно, и он не будет чувствовать себя трусливым ослом.
— Не стоит. Это совсем ни к чему, — буркнула Октябрина, не повернув к нему головы.
Как шла быстро, так и шла. Он не отставал и не стал подавлять вздох: пусть думает, что это вздох сожаления, а ведь нет — он вздохнул с облегчением. Точно груз с плеч свалился. Он чудак, если не сказать хуже, но не настолько, чтобы взвалить себе на плечи чудачку. Но ведь взвалил — поймал за руку, притянул к себе, поднял над головой — и все это на виду у прохожих, пусть не многочисленных, но все же недовольных, что им, спешащим домой, какие-то чудаки перегородили тротуар.
— Зря ты так. Я ведь почти в тебя влюбился! — бросил с улыбкой, не имея на уме ничего серьёзного: просто захотелось пошалить. С другими девчонками нельзя, а с этой можно. Чудачка не высмеет его за чудачества. Да, теперь он понял, кто она: не барышня, не сумасшедшая, а чудачка. Милая чудачка в мужской шляпе.
— Это совсем ни к чему, — повторила чудачка.
— Почему же? Ведь тебе понравилось…
Он не закончил фразу: зачем словами объяснять то, что можно показать! Продолжая держать свою чудачку на весу, Иван впился ей в губы — уже не осторожно, не с придыханием, а по-собственнически грубо. Пусть почувствует силу, с которой ей не совладать, которой придётся подчиниться. Но Октябрина вновь оттолкнула его, вжавшись руками в плечи, позабыв, что под ногами у неё больше нет твёрдого асфальта, и она находится в полной его власти. Чудачка, одним словом, позабывшая про элементарные законы физики.
— Ну, дашь мне телефон или как?
— Нет! Не дам! — выкрикнула Октябрина так громко, что снова привлекла внимание достопочтенной публики, которая если и любит театральные действа, то лишь в кресле единственного в их городе драматического театра, а любительскими спектаклями сыта по горло на собственной кухне, куда сейчас всем ох как хочется попасть, а не ждать, когда некоторые намилуются. Ему тоже хочется чаю… Только дома — ко встрече с чудаковатой мамой он не готов. Своей достаточно. Братишка в армии, так что теперь ему за двоих достаётся. Он и работать решил сутками, только бы меньше времени проводить дома.
