— Я даже цветы купил, — остановил он лишние извинения.
— Обидно… Я очень люблю цветы. Только не покупайте их завтра, а то я решу, что выпросила у вас букет. Хотя, наверное, вы завтра не работаете. А я сегодня отрабатывала за девушку, которая меня замещала три вечера. И завтра буду работать. Целый день. В магазине.
Она шла быстро. Это не был прогулочный шаг.
— Октябрина, вы спешите? Домой?
— Нет, — ответила она, не сбавляя шага.
— Может быть, немного посидим?.. А потом можно сесть на автобус. Вместо цветов...
В ответ она направилась к скамейке и села первой. Он постарался сесть не слишком близко, хотя ему очень хотелось прижаться к её ноге. Она улыбалась, только не ему, а своему отражению в зеркальной бляшке рюкзака. А вот он смотрел на её склонённую голову, на сложенные на коленках руки, на тупые носки ботинок, которыми она сгребала коричневые скукоженные листья. Вдруг Октябрина повернула к нему лицо, так и не подняв головы.
— Не надо меня разглядывать, а то я покраснею.
Он смутился первым. Отвернулся. К серым голубям, копошащимся неподалёку. Но долго не выдержал: вновь взглянул на неё. Октябрина рылась в рюкзачке. Лицо её была очень серьёзным, и Иван почти что спросил, не потеряла ли она чего? Может, решила проверить, есть ли у неё на проезд и обнаружила пропажу кошелька? Нет, кошелёк на месте. Она раскрыла его, и он заскрежетал зубами:
— Я куплю два билета.
Она смущённо хихикнула, а потом смутился он, когда Октябрина протянула ему фотографию — обычную, на документы, чернобелую .
— Осталась от студенческого. В магазине взяли только одну. Вот — последняя, не знаю, что с ней делать. Возьмите — на неё можно смотреть, и она не покраснеет, потому что не цветная!
Она расхохоталась, пытаясь прикрыть смехом смущение. Иван взял фотографию и сунул себе в кошелёк.
— Даже не посмотрели, — обиделась Октябрина. — Там у меня волосы распущены.
— Да?
Иван достал фотографию.
— И правда... Чудесная фотка! Но оригинал с распущенными волосами, уверен, ещё лучше.
— У меня волосы жутко путаются, поэтому я ношу их только в косе. Даже думала подстричься, но мама отговаривает — у девушки, типа, должны быть длинные волосы.
— Жаль. А я хотел попросить у вас ленту в качестве талисмана. Ведь мы больше никогда не увидимся.
Октябрина напряглась, выгнула спину — красотка. Пусть и странная.Неловкое молчание. Созерцание рук друг друга. Она улыбнулась и придвинулась к нему.
— Почему? — спросила тихо, почти шепотом.
— Что? — не понял он.
— Почему мы больше не увидимся? Вы уволились с работы?
— Нет, но у меня нет привычки провожать до дома чужих девушек, а моей вы стать не хотите.
Он смотрел вниз, а сейчас взглянул ей в лицо, которое оказалось так близко, что ему сделалось страшно.
— Зато я хочу, чтобы вы меня поцеловали...
Пауза — неловкое молчание, когда боишься сказать глупость, когда хочется сказать глупость...
Пауза — это так неловко...
— Ну, поцелуйте меня. На прощание.
Она провела рукой по его щеке, на которой начала пробиваться щетина. Он ненавидел небритость, но, кажется, не она... Она гладила и гладила его щеку. И смеялась... Смеялись её большие голубые глаза. Смеялись над ним... Или над её собственной смелостью. Снова рисуется. Проверяет его. Может, конечно, мама строгая? И она боится обжечься?
Она опустила руки ему на плечи. Он осторожно обнял её за талию, задрав немного полу короткого пальтишка.
