Дело во мне - страница 31

Как огромный воздушный шар, сейчас внутри него раздувалось, оттесняя последние надежды, самое отвратительное чувство из всех возможных – сожаление. За прошедшие два дня его размеренная и предсказуемая жизнь, дергаясь в последних конвульсиях сладострастной боли, изменилась до неузнаваемости.

Робби со злобой глядел на пустые серые долины, костыли-деревья, грязь разбитых дорог и с трудом представлял себе, что выдержит жизнь здесь хотя бы неделю. А надо почти месяц… Он ужаснулся. И пугало его не количество дней, а безжизненность пейзажа. «Тут, наверно, и людей-то нет» Пока его трясло в машине, отец крепко держал руль, глядя прямо перед собой. Что Робби нравилось в нем, – наверное, пока что это единственное его очевидное достоинство, – в салоне его машины всегда царил порядок, но не такой, как в дорогих квартирах, где чихнуть страшно; этот порядок исходил не из желания казаться, а из потребности быть. Чистая панель, начищенные сиденья и маленькая подвесочка на зеркале – металлическая птичка огненно-рыжего цвета. Робби не думал, что когда-нибудь так подумает, но да – машина была живой.

Вдруг Робби заметил вдалеке маленькую фигуру. Когда она оказалась совсем близко, Робби невольно отпрял от окна. Это был старик в форме с пустыми глазами, видимо, из-за слепоты. Рядом с ним плелся такой же старый пес. Судя по всему, поводырь. Он брел вдоль дороги, скрестив руки за спиной. Когда машина проехала мимо, он проводил ее взглядом и двинулся дальше.

– Он преподавал мне физику в институте, – сказал отец низким голосом; такому голосу доверяешь, если он вдобавок и толковые вещи говорит. «Жаль, мы мало разговариваем, пап, – подумал Робби и поморщился. – Что за…» Отец продолжал:

– Это Николай Петрович. Ты его не бойся, он так каждый день ходит. Утром, после обеда и перед сном.

– Что с ним? – спросил Робби, не отрывая взгляда от окна.

– Контузия после войны. Он добрый старик, но не разговаривает.

– Почему?

Мирон пожал плечами.

– Живет один. И дальше этой деревни не уходит. Поэтому можешь не бояться его.

– А я и так не боюсь, – пробубнил Робби. – А ты откуда про него так много знаешь?

– Я здесь вырос.

Робби перевел взгляд на отца.

– Понятно.

На протяжении нескольких минут пейзаж не менялся. Гладкие горизонты, полоски полей, сероватое небо; на первый взгляд, выглядело довольно уныло, но если представить, что ты какой-нибудь пафосный художник в поисках новых идей или, переживающий творческий кризис, едешь в далекую глушь за вдохновением… вроде мир уже и не кажется таким безнадежным.

Постепенно перекаты полей сменились густотой пушистых сосен, между которыми мелькали очертания старомодной каменной ограды. Постепенно сосны сменились пихтами и туями, и наконец машина остановилась. Мотор заглох, и как только Робби открыл дверь, тут же провалился в едва различимое перекликание незнакомых ему звуков. Пение птиц или шуршание хвои, лай собак, гудение пилы или звук топора – жизнь, словом, кипела. Выйдя из машины, Робби не сразу увидел дом, его вниманием завладели звуки. Но, услышав скрежет заслонки за спиной, Робби на мгновение вздрогнул, подумав: «Господи, если там калитка, это уже очень-очень плохо. Там что-то или очень старое, или просто жутко… старое». Он повернулся и ахнул.

Похожий на крепость, покрытый сочной, пожалуй, слишком яркой для ноября плетью девичьего винограда, как будто красно-желтыми венами, дом, ростом в два с половиной этажа, скромно расположился в недрах густого, судя по всему, очень взрослого сада. Робби сначала показалось, что здание буквально выбито из камня – так монументально оно смотрелось. Спроектировано он было очень просто, так же старомодно, как ограда – правильные линии прямоугольника, взлетающие вверх, но не надменно, а как раз наоборот – дом будто бы стеснялся своих грубых, тяжеловесных форм, и потому все его грани и черты были более чем сдержаны. Создатель явно не был изощренным и заискивающим человеком и строил дом, чтобы тот стал крепостью для его жильцов. Ну что ж, у него получилось.