На четвереньках, весь в пыли и с перемазанной физиономией, покачиваясь, стоял сборщик рыночной дани. Тот самый. Коренастый. Вернее, коренастым он был в самом начале дня. Теперь же грозный разбойник больше походил на жертву землетрясения, и вызывал видом своим только жалость.
Рыночная стихия не щадила даже сильных.
Друзья отправились искать публичный дом.
***
Городок был небольшой.
После грязи бывшей Совдепии бросалось в глаза отсутствие мусора на улицах, аккуратные газончики и красные черепичные крыши ухоженных домиков. Все было хорошо, все было прекрасно, но публичного дома не было! Местные жители, к которым обращались руссо-туристо на причудливой смеси матерного русского, украинского, английского и немецкого языков не понимали, чего от них хотят, или просто скрывали местонахождение вожделенного гнезда разврата. Впрочем, может, его действительно не было?
Когда стемнело, усталые купцы сошлась на мнении, что при отсутствии публичного дома можно удовлетвориться обычным стриптизом. Тем более, что этот вид искусства также еще не был ими охвачен.
Слово «стриптиз», сопровождаемое многозначительным подмигиванием бородатого венгра, быстро привело их в некий бар-кабак, где уже томились в ожидании редкостного зрелища человек пятьдесят, из которых большинство составляли соотечественники. Нашелся и столик, и стулья, и вино, услужливо принесенное полуголой официантской, едва она услышала русскую речь Луки.
Бывший завклуб, пивший на рынке наравне со всеми, изрядно окосел. Он бессмысленно таращил глаза в темноту бара и столь же бессмысленно хихикал, потирая маленькие кукольные ладошки. Еще больше ликовал Пикоян, улыбчивое лицо которого стало живой иллюстрацией к советскому лозунгу «Все на благо человека труда!».
Шура к этому времени уже впал в состояние, близкое к прострации. После выпитых на рынке стаканов голова его с трудом удерживалась на костлявой, поросшей многодневной щетиной шее. В ушах стоял легкий гул, и, чтобы расслышать говор спутников, приходилось напрягать внимание и слух. Кроме того, мысли обрели непривычную легкость и постоянно старались вырваться из мозга на волю, на воздух, а перед глазами периодически возникали лица-блины из недавнего дурацкого сна. Лица страдальчески морщились и изредка принимались причитать:
– Хотим дождя-я-я!
В зале погас свет и заиграла тягучая, полная сладострастия, музыка. Кажется, это была одна из песен Мадонны. Небольшое возвышение, что располагалось у раскрашенной в розовые оттенки стены, осветилось одиноким прожекторным лучом, и в его желтую струю вступила нога в черном чулке. Раздались аплодисменты, и сильный мужской голос выкрикнул «Вай, харашо!».
Шура протер глаза, стараясь сфокусировать их на световом пятне.
К музыке прибавилась барабанная дрожь, под потолком загорелась пара светильников. Теперь уже все сидящие в зале могли разглядеть выступающую – крупноформатную брюнетку безукоризненного сложения, одетую в национальный венгерский костюм. Полстакана вытер испарину со лба. Лука сглотнул слюну. Рядом хлопнула пробка от шампанского. Пикоян уронил вилку.
Шура силился рассмотреть объект. Он видел, как нечто желто-черное совершает ритмичные подергивания, как что-то куда-то падает, как желтого становится больше, однако при всем желании в этом огромном расплывчатом пятне никак не угадывалась обольстительная женская плоть. Ко всему прочему снова полезли в глаза лица-блины со своей вечной идиотской песней «Хотим дождя!»
