Трясётся вагон на стыках, гудит разговорами. В каждой секции – своё. Ребёнок плачет, гармошка играет… Но разговоры всё больше про деревню да про места, мимо которых мчится поезд.
–
То, что сейчас деньги вкладывают в Нечерноземье, – это не только экономика… – говорит кто-то в соседнем купе. – Это наш национальный, патриотический долг, нужно воскресить исторический центр России…
–
Болото не стоит! Оно наступает! Мы сейчас осушаем те земли, которые полвека назад обрабатывались… А озёр сколько болотом затянуло… – толкуют в проходе.
–
И… милай, – встревает, судя по голосу, старуха, – я девчонкой была – всё озёры да озёры кругом, а теперя болотина онна…
–
От болот реки образуются, – говорит ещё кто-то. – Болота осушите – рек не станет.
–
Не заповедник тут, не заповедник… – говорит под Петькиной полкой охотник. – Это тут егерь есть один – Антипа Пророков, так он норовит все леса в заповедник превратить.
–
Знаем, – подтверждает очкастый, – чокнутый он. Сумасшедший.
–
Точно, – говорит охотник. – Меня в упор стрелял. Я кричу: «Что ты делаешь? Убьёшь – тебя в тюрьму посадят!» А он смеётся. «Не твоя, – говорит, – забота! Были бы у лосей ружья – я бы не стрелял». И в шапку мне пулей! Пулей! Ненормальный.
–
Да, – тяжело вздыхает другой охотник. – С ним общего языка не найдёшь. А вот, к примеру, сколько икона может стоить?
–
По-разному, – отвечает очкарик. – Смотря кто берёт.
«А разве иконы продают?» – сквозь сон думает Петька.
И ему припоминается Николай Александрович. Как тот изменился в лице, когда Петька спросил: «Сколько это стоит?». Словно он про что-то стыдное спросил. И как восторгался реставратор: «Какие краски! Контур плавный! Рисунок…»
–
Тут зверьё само на выстрел идёт, – говорит тот, с героическим подбородком, в свитере. – На прошлой неделе взяли лосиху. Рюкзака два мяса, шкуру сверху повесили. Только идти
собрался, а за мной лосёнок сзади, здоровый уже, а совсем дурак, так до грузовика и шёл. За шкурой! Дурак!
–
Это их Антипа избаловал! Он их солью да сеном всю зиму прикармливал. Они человека не боятся.
–
Да нет! Это он за шкурой шёл! До самого грузовика. Так что мясо теперь за охотником само ходит…
Это последнее, что слышит засыпающий Петька. Ему снится индеец в полном боевом уборе, Зверобой и Чингачгук, друг индейцев, в исполнении югославского артиста Гойко Митича. И он, сам Петька, скачет куда-то на мустанге по прериям.
«Доски нынче в ходу!» – говорит Чингачгук, а Зверобой добавляет: «Теперь мясо за охотником само ходит… Только вот егерь сумасшедший всю музыку портит…»
Ещё вечером решил Петька подружиться с героическими охотниками и с этнографами. А может, и попроситься с ними на охоту. Всё лучше, чем ехать в какую-то деревню о пяти дворах, к какой-то Клаве. Но утром он, как водилось в его обычаях, проспал и проснулся оттого, что его трясли.
– Мальчик, – орала над его ухом проводница, – что ты разлёгся! Твоя станция!
Петька с грохотом повалился с полки и, роняя лыжи, которые всё время норовили стать поперёк прохода, побежал к выходу, метнул в вагонную дверь рюкзак и сам, как десантник, ринулся за ним. Его ослепил радостный блеск снега, синего неба, солнца. Он даже ошалел немного…
«Где же я найду эту Клаву, которая должна меня встречать?» Петька огляделся. У станции он увидел сани и лошадь. В санях стоял дед и наяривал на гармошке. Столбов подошёл к нему.
Тепловоз зафырчал. Поезд уехал, и в наступившей тишине особенно весело заливалась гармошка. Невольно шагалось в такт плясовой. Старик с гармошкой был похож на деда-мороза из мультика. Шуба до пят, из-под воротника задорным клином торчит бородёнка. А тут ещё принялся он выкрикивать частушки, да такие разудалые, что лошадь только вздрагивала и трясла перевитой лентами гривой.
