В 11 дня Ряснянский перешёл в добродушное настроение, ибо Чоглокову с его казаками Щербачёв приказал спешно выдвигаться на Николаевский вокзал в распоряжение генерал-майора Ширма.
«Вот там пусть за ширмой и прячется», – довольный каламбуром, закурил сигару.
Утром воскресного дня Рутенберг с трудом растолкал Гапона.
– Отче, девять часов уже, – сдёрнул со священника одеяло. – Ну и нервы у вас, батюшка. Я всю ночь не спал, – погладил рукоять нагана за поясом: «Уснёшь тут… Азеф дал задание любой ценой… Как это он выразился?.. Дискредитировать царя в глазах народа. Или, если представится случай и царь примет делегацию – ликвидировать его…»
И пока Гапон пил чай, хмурился, вспоминая записку от теоретика партии Чернова, что передал ему Азеф: «Следует разбить триединство, на котором стоит Россия: Православие. Самодержавие. Народность. Прежде всего, следует выбить из-под монархии главную опору – народное доверие. – Всё-таки умный человек наш Чернов, – тоже налил себе чаю и взял со стола баранку. – Мы создадим повод для народной мести царю… А посеет бурю поп Гапон», – исподлобья глянул на пьющего из блюдечка чай священника. – Ишь, сеятель бури… Губы-то как вытягивает на кипяток дуя, – чуть не рассмеялся Рутенберг и тут же осудил себя: – От нервов, наверное… Чего-то колотит всего».
– Петя… Или как там теперь тебя – Мартын, ты чего зубы сжал? Язык что ль прикусил? – отставил блюдце Гапон, вытирая платком взмокший лоб.
– Фу-у, хорошо! – покрутил головой по сторонам и встал, перекрестившись на икону. – Неужели сегодня с царём всея-всея говорить буду и вразумлять его, – аж зажмурился, представив такую лакомую картину, и ужасно вновь захотел чаю: «Некогда будет по подворотням бегать». – Да кто там ломится? – чуть испуганным голосом обратился к Рутенбергу. – Не полицию же Мирский подослал…
– К вам, батюшка, посыльный от градоначальника Фуллона, – зарокотал Филиппов, просунув в дверь голову.
– Чего ему надо? – несколько успокоился Гапон.
– Фуллон просит поговорить с ним по телефону.
– Некогда мне с ним лясы точить: «Скоро с самим царём беседовать надлежит». – Где там Кузин? пусть идёт к телефону и скажет градоначальнику, что шествие состоится, как бы он против этого не был, – вышел на улицу, зябко кутаясь в обширную шубу: «Филиппова, поди? Утонешь в ней, – с трудом забрался в сани. – Чего-то Кузин обратно летит», – велел подождать телефонного парламентёра.
– Батька, батька, до аппарата не добрался, – всё не мог перевести тот дыхание.
– Чёрта что ли встретил? – хрюкнул в кулак Гапон. – Так ты его крестом…
– Хуже! – наконец смог связно говорить рабочий. – Пристава! Вдруг вас арестовывать идёт?
– Типун тебе на язык, Кузин… Да чтоб с твой нос был. Дуй в Нарвский отдел, – велел извозчику.
Там священника ждала огромная толпа, воодушевлённо его приветствуя на всём пути от саней и до дверей отдела.
– Отче, – слышал он крики, – в городе повсюду войска…
– Ничё-ё! Пройдём! – несколько сник от услышанного, входя внутрь помещения. – Здорово, Васильев, – пожал руку ближайшему соратнику. – Вижу, народ к шествию готов…
– Готов-то готов, но мне робяты рассказали, что Петербург превратился в военный лагерь. Повсюду солдаты и казаки. Мосты тоже заняты войсками. Не здря, значит, дворники вчера весь день клеили по городу объявления, что намеченное мероприятие недопустимо. Так и написали, сатрапы, – вытащил из-за пазухи листок: «Градоначальник считает долгом предупредить, что никакие сборища и шествия таковых по улицам не допускаются и что к устранению всякого массового беспорядка будут приняты предписываемые законом решительные меры».
