Ход сообщения привёл офицеров в невысокий редкий ельник и закончился. Неподалёку, подле пологого холма, Глеб увидел бугор, от которого приятно пахло печным дымом. Пройдя к нему по мягкому хвойному настилу, обнаружили слабый свет, проникающий в приоткрытую дверь, и услышали громкие голоса.
Склонившись в три погибели, друг за другом пролезли в низкую дверь, оказавшись в тёплом помещении, где в углу, за столом, склонив голову под неяркой трёхлинейной керосиновой лампой, чего-то писал седоусый полковник, лицо которого показалось Глебу знакомым.
«Где-то мы пересекались в этой жизни» – прищурив глаза, стал вспоминать, где именно.
Оторвавшись от письма, полковник улыбнулся.
– А я вас узнал, – поднялся он и пошёл навстречу Глебу, выставив перед собой руку. – Фамилию не помню, но мы вместе ехали в санитарном поезде… Давным-давно. Ещё в русско-японскую, – крепко пожав руку, чуть подумал, и обнял Рубанова. – Рад, что вы живы. Значит, это о вас с таким пиететом рассказывал комбат Соколовский, до сих пор не понимающий, за какие такие грехи попал в пехоту. Сейчас ему позвоню и вызову сюда, – направился к телефону полковник.
– Вспомнил, будто вчера было, – выкрикнул ему в спину Рубанов. – Вы – Истратов Аркадий Васильевич. И в июне пятого года наладили передвижение состава, отцепив с соседнего поезда паровоз, – до печёнок поразил химического подполковника, удивлённо воззрившегося на своего командира.
– Было дело, – азартно крутил ручку магнето полковник.
Через десяток минут Глеб обнимал Соколовского.
– Не горюй, гусар, зато пожаловали подполковником, – хлопал его ладонью по спине.
Истратов с улыбкой глядел на них, а вскоре в блиндаж ввалился второй полковник – Жуков, и оба командира, склонившись над картой, принялись о чём-то жарко спорить. Помирил их телефонный звонок, ибо весь жар души и бранные слова Истратов посвятил далёкому абоненту в генеральских погонах.
Куря папиросу за папиросой, он дал выход своему раздражению:
– Мерзавец безмозглый этот ваш Майдель. Средь бела дня, без артподготовки приказал идти в атаку по открытой местности – льду Двины. А немец сидит на противоположном, таком же, как у нас, крутом берегу…
«В Рубановке тоже оба волжских берега крутые», – подумал Глеб, слушая полковника.
–… и пулемёты готовит. Да ещё хрен знает, сколько колючки накрутил у среза воды, – разохотившись, Истратов стал украшать монолог отборными казарменными выражениями.
Немного успокоившись и загасив в банке из-под консервов папиросу, невозмутимым уже тоном произнёс:
– Прошу прощения, господа, но финальное слово бурной моей речи: «блядь…» прошу воспринимать не в качестве ругательства, а как артикль… Если, конечно, помните, что это такое, – вызвал улыбки на лицах слушателей. – А теперь милости прошу на рекогносцировку, – повёл офицеров в первую линию окопов.
Светало.
Поднеся к глазам бинокль и присовокупив к генералу Майделю безвинных, в данный момент, штабистов, союзников, интендантов и других, перемежаемых артиклем, тыловых крыс, Истратов разглядывал покрытый снежком речной лёд и немецкие окопы, сплюнув, когда за спиной раздался грохот разрыва.
– Да не пахнет гнилыми яблоками, – успокоил подполковника из Осовца. – Обыкновенный, а не газовый снаряд, – закончил предложение выразительным артиклем. – Ну что ж, господа, ступайте к своим подразделениям и по сигнальной ракете – в бой, – обошёлся на этот раз без полюбившегося выражения.
