Хранились в шкафу и старые письма моего отца из армии – о том, как он скучает по нам: маме, бабушке и мне. Не верится, что совсем недавно люди писали друг другу письма – другой связи ведь не было, – и томительное ожидание вознаграждалось конвертом с дорогими сердцу буквами. Чаще всего каждое письмо перечитывалось несколько раз…
Я очень любила все это рассматривать и листать. В нижней части шкафа, за дверцами, одна из которых постоянно соскальзывала с петель, хранились бабушкины журналы с домашними советами и с любовными романами.
У стены стоял раскладной диван с деревянными ручками и такие же кресла, там же размещался маленький журнальный столик. Между подлокотником кресла и столом было пространство, куда я могла просунуть ноги, чтобы подразнить кошку, – она всегда любила «поохотиться» за детскими пальчиками. Иногда я привязывала фантик к ниточке – получался шелестящий бант – и бегала из одной комнаты в другую, заставляя кошку выполнять кардиоупражнения. После 20 минут такой беготни она высовывала розовый влажный язычок и тяжело дышала. «Загоняла! Оставь животное в покое», – возмущалась бабушка.
За журнальным столиком проходили ужины – кто-то сидел за столом, а кто-то располагался на диване. Диван обязательно застилался желтым покрывалом с бахромой; такие же надевались и на кресла.
Конечно, сердце гостиной – «Рубин» – со временем заменил более современный телевизор.
У стены стоял большой тяжёлый шкаф, предназначенный для хранения одежды и постельного белья. Я в нем часто пряталась, когда мы с подружками играли в прятки у нас дома. Как же трудно было протирать на нем пыль! Приходилось залезать на табурет и вставать на носочки, рискуя свалиться.
Свои блузки и кофты бабушка навешивала на угол тяжелой межкомнатной двери.
Пол зала был застелен большим серым паласом с огромными красными розами, на который постоянно липла кошачья шерсть. На стене над диваном висел толстенный зеленый ковер. На него бабушка вешала игрушки, которые я мастерила на занятиях в кружке по вязанию. Вязаные мишки и зайчики, подвешенные за ниточку, выглядели немного странно, но гордость тем, что их связала именно я, смягчала некоторую сомнительность этой картины.
Если бабушка затевала уборку, она обычно длилась полдня, а потом мы шли гулять. Думаю, можно не уточнять, что в уборке я принимала самое непосредственное участие: все мы в детстве были мамиными или бабушкиными помощницами.
Бабушка часто переставляла мебель – в одиночку передвигала комод, шкафы, диван… Не знаю, как у нее хватало сил, но ей определенно нравилось вносить в интерьер что-то новенькое.
Во время уборки я протирала пыль на серванте, вытирала каждый пузырек – и одеколон «Шипр» ярко-зеленого цвета, и «Огуречный». Запах у одеколона был слабый, но жутко спиртовой; часто бабушка делала мне из него компрессы: увлажняла им вату, прикладывала на горло, заматывала бинтом, а затем укутывала теплым зимним шарфиком. Становилось тепло и даже жарко…
Одеколон помогал и в других случаях: когда очередной фломастер прекращал писать, он заправлялся тем же «Шипром». Делалось это так: «попка» фломастера вытаскивалась (чаще всего зубами), и внутрь заливалась пара капель одеколона – впрочем, иногда ограничиться парой капель не удавалось, и одеколон стекал по запястьям. Далее «попка» закрывалась, и фломастер должен был немного полежать. После этой процедуры он снова был пригоден для рисования.
