– Каких толков! Все сделаем!.. Все успеем!..
Дежурный наборщик, печатник и сторож на извозчиках кинулись собирать и свозить рабочих. … Надо хоть немного знать тогдашние условия типографской работы, чтобы понять, что значит после девяти часов вечера, когда наборная работа по газете совершенно окончена, ухитриться сделать набор более полутора полос семиколонного размера. А это было, благодаря поистине героическим усилиям рабочих, сделано…
Я не помню, как написал я коротенькую передовую. Потом мы вместе с метранпажем выкидывали очередной материал из сверстанного номера и ставили вот этот, вот такой живой, животрепещущий материал, из каждой строки которого каждою буквою кричало:
– Революция! Пришла революция!..
Печатать номер начали в полночь. Кончили печатание назавтра в два часа дня. Немудрено: ведь нам пришлось на этот раз вместо наших обычных семи тысяч экземпляров выпустить небывалую для Иркутска цифру – семнадцать тысяч!»21.
Второй, и значительно более обширный, материал также был приурочен к «круглой дате». В конце 1925 года в «Сибирских огнях» была напечатана статья Гольдберга «То, что вспомнилось (Листки о 1905 г. в Иркутске)»22 с воспоминаниями, охватывающими период с апреля по ноябрь 1905 года, и, практически сразу после этого, в нескольких номерах «Власти труда», очерк «Восемь дней (Военная забастовка в Иркутске в 1905 году)»23, хронологически продолжающий «Листки», но уже почти не содержащий никаких личностных моментов. Несмотря на то, что под романом «День разгорается» самим Гольдбергом указаны даты написания «1930—1935», совершенно очевидно, что тему эту он начал серьезно разрабатывать как минимум на пять лет раньше. Местами «Листки» просто текстуально совпадают с романом.
Это даже не столько мемуары, сколько результат исследовательской работы в попытке нарисовать целостную картину событий первой русской революции в Иркутске на основании современных им печатных и архивных материалов и, лишь отчасти, личных воспоминаний. Но именно в тех случаях, когда Гольдберг не цитирует газетные статьи (в основном из «Восточного обозрения») и конструирует на их основе определенные обобщения, его язык становится живым, очень достоверно передающим переживания стоящего на пороге совершеннолетия юноши, погрузившегося в водоворот «уличной» политики.
Особенно насыщены эмоциями и деталями сюжеты с описанием беспорядков в городском театре на Пасху 18 апреля (1 мая нового стиля), событий бурного дня 17 октября (драка у Дома Кузнеца утром и вечернее столкновение на Большой улице после митинга), ареста членов эсеровской дружины и их последующего тюремного заключения 19—22 октября, действий отрядов самообороны в ноябре.
И в каждом из этих фрагментов мы находим непременное указание на молодость всех активно действующих лиц, на чувство радости от того, что сложные проблемы можно так просто и даже весело решить совместными усилиями:
« – Да здравствует первое мая!.. Ура!..
Все повскакали с мест. Оркестр умолк. … В зале дали свет. По коридорам забегали дежурные околодочники и полицейские. Посредине партера вырос полициймейстер Никольский, задравший голову вверх и высматривающий что-то на галерке. А там все кипело. За первым криком поднялся грохот и громче всего послышалось: – Оркестр, Марсельезу! Марсельезу!
Из партера панически настроенная публика кинулась по проходам к выходу. Галерочная молодежь заметила это, облепила перила и, свешиваясь вниз, закричала: – Трусы!.. Как вам не стыдно!.. Родители сдрефили!?
