– Ты чего это скуксилась? – уже с отеческими нотками обращается ко мне Ральф.
– Устала, – говорю, – Как собака. Все ноги себе оттоптала на экскурсии.
– Что, гонялась за ним? – кивок в сторону Хьюза, что ошивается тут же, лавируя между столами.
– Нет. Я же не дура законченная. Такого разве догонишь? – все-таки дрогнул голос.
– Я тебе сейчас не как босс, – снова эти нотки и мягкое прикосновение к плечу, – Как друг твоего отца, как твой друг, Элис, вот что скажу: не принимай ничего близко к сердцу. А если чего и хочешь: выходи из зоны комфорта и говори прямо. И перестань, в конце-то концов, теряться перед ним!
Просто сказать, когда вот он, легок на помине. Двигается в нашу сторону мягко, на губах расслабленная улыбка. И весь этот теплый, рассеянный свет вечера, вся эта атмосфера уюта и тепла, так тщательно созданная Евой, рушится. Потому что он все еще Гамлет, для меня, по крайней мере. И потому что я остро чувствую, как дурею от желания узнать его настоящего, потому что понимаю своим мечущимся сейчас в разные стороны умом, что верю в него – настоящего, до одури искреннего – и боюсь, чего уж там. Раздавит ведь, не заметит и раздавит. Пройди мимо, ну же. Ну же!
– Элис, на вас лица нет, – глядит поверхностно, и уже к Ральфу: – Отпустите мисс Волкову, не мучайте необходимостью делить вечер в нашей компании.
Да что ж такое-то? Что с ним? Что с ним не так? Куда подевалась та мягкость, с которой он обращался ко мне всего лишь день назад?
– Спасибо, но не стоит беспокойства. Меня здесь насильно никто не держит, – я смотрю прицельно поверх его кудрявой, гордо посаженой головы. Опускаю взгляд. Мать моя мамочка, шея-то ну просто лебединая. – Ральф, – силком отвлекаюсь от этой порнографической детали его образа, – ты обещал мне показать свою библиотеку. Можешь провести?
– Да, конечно, – Ральф улыбается, берет под локоток, – Ева! – кричит куда-то за спину, – Ты за главную пока.
Прохладно. Идеально: торшер с мягким светом, бездонное кресло и полки книг под потолок. Давайте будем честно – мне всегда уютнее в окружении книг. Уютнее, чем среди людей. А тебе, Уильям Хьюз – наоборот. И даже если вдруг, то ты не выдержишь этого моего затворничества. Потому что тебе никак без публики.
Ральф уже вернулся к гостям, и я – наконец-то! – одна. Через высокие двери долетает шум вечеринки. Как вся эта толпа вместилась здесь? Адекватная часть отвлекается на подсчет: сколько, кто именно, в какой вероятной степени опьянения будет каждый из списка часа через два, к примеру, кого и как завтра опохмелять. Я делаю мысленные заметки, со вздохом негодования костерю по матушке Ральфа и его гениальность в плане устраивания вот таких вот "симпозиумов". Вспоминаю некстати папины легенды об институтских годах: "И ни разу ведь, стервец, в стельку не напивался! Всех вокруг умудрялся споить – а сам, как огурчик!"
Вот ведь гадство! Укатает ведь он мне их, всех до одного! И это счастье мое, что тут только гости. Весь рабочий состав, в лице работников театра, костюмеров, гримеров и прочих – свои, местные, от принимающей стороны – в этих шабашах не учувствуют. Знают, чем заканчивается и что завтра им брать весь удар на себя. Поначалу я серьезно посчитала это такой формой бытового шовинизма. А теперь только радуюсь. И сама тут задерживаться не собираюсь. Дочитаю только сцену казни Кориолана – и в гостиницу.
