Любой приезд Марзока был для меня праздником. Если уроки с Аливи оказались о борьбе с самим собой и самой природой ради подчинения ее моей воле, то уроки с орэ всегда были о другом. Не попыткой победить мир и подстроить под себя, а стремлением осознать себя частью этого мира, найти в нем свое место и понять, как собственные решения влияют на него и ткань мироздания. Эти две противоположности вкупе с совершенно разными методами донести до меня истину стали неотъемлемой частью той нормы, которая составляла мое естество. Но, честно признаться, я был иногда бесконечно рад, что первым меня принялся учить именно Марзок. Пожалуй, после пары занятий с Аливи я бы уже и слышать не пожелал все те вещи, которые он мне раз за разом втолковывал.
Райлед, город, я полюбил бесконечно. Я мог бродить по его улицам целыми днями, если выпадала такая возможность, наблюдал, как он замирает поздней осенью, из алхимических огородов пропадают кадки с травами и массивные горшки, как зельевары укрывают землю и растения еловыми ветками и постепенно исчезают с улиц, а за закопченными, влажными от разницы температур окнами домов вечно находится кто-то, наплетающий зелья, записывающий наблюдения или с тоской оглядывающий снег в явном ожидание весны. Я любил забредать в лавки алхимиков, рассматривать колбочки и склянки, изучать Зрением непривычные, широкие кружевные узоры, которые мне самому ну никак не давались. Искусство зельеварения я изучал лишь немного, в рамках общей школьной программы, и мог бы, конечно, сотворить нечто простенькое, но, боюсь, и оно бы вызвало скептичную улыбку и смех алхимиков настоящих. Это искусство было совершенно не моим, да я и не горел стремлением его изучить – я был магом, магом пяти Нитей, но наблюдать за зельеварами и их работой мне нравилось бесконечно. Было там нечто такое… умиротворяющее, наверное.
Вместе с алхимиками к зиме из города пропадали и толпы народу, бренчание байканов и бесконечный гомон голосов. Люди передвигались быстро, строго к цели, что заставила в мороз выскочить из дома, и так же поспешно скрывались обратно в зданиях. К ноябрю я, пожалуй, оказывался единственным, кто готов был брести по улицам медленно, подставляя лицо резкому ветру и вслушиваясь в редкие скрипы телег или дверей. С одной стороны, такие моменты замечательно подходили для размышлений, особенно после встреч с Марзоком, с другой – они слишком сильно похожи оказывались на то дурное одиночество в потерявшем детали саду, в котором я провел самые несчастные пять лет своей жизни.
К весне город оживал вновь, уже к марту наполнялся людьми и шумом, который жутко вдохновлял меня. Февраль, думаю, становился самым тяжелым месяцем, когда тоска и странное оцепенение словно поглощали без остатка все мои любопытство и азарт. Первые оттепели и яркое, согревающее солнце приносили облегчение. Скрип дверей становился все более частым, двигали по камням кадки с растениями обратно в огороды, люди переругивались или перешучивались на занятной смеси наречия Востока с языком, на котором говорили Марзок и армия Элурена. В моей речи также присутствовали оба этих диалекта, не могли бы не присутствовать – я слышал их повсеместно, а теперь еще и научился немного разбирать. Но, думаю, даже если бы я позабыл звучание языка Марза, даже если бы никогда не столкнулся с ним вновь, я и под узором Нитей Разума не смог бы перестать понимать, что значит вей саат. Дом. Семья.
