– То есть, совсем ничего не боишься?
– Совсем, – гордо заявил Кузька и в окошко выглянул, занавеску отодвинув. Глядь, а уже и рассвет. Да только дорога незнакомая совсем. Деревья будто старше, чернее. И сам лес будто гуще.
– Что-то тебя беспокоит, как я погляжу, – надменно произнесла госпожа.
– Да, вот не пойму я, по какой дороге мы едем, – ответил мальчишка и удивился, увидав огромное поле васильковое, а посреди поля того старая мельня, будто пламенем побитая. Мимо поля этого карета пролетела и вновь дорога в чащу повела.
– Так ведь домой тебя везу, – произнесла госпожа. – Домой только одна дорога. Или ты испугался чего-то?
– Да чего мне пугаться? Просто не узнаю я дорогу. А уже рассвет. Мамка и папка волноваться будут. Вижу, вы не туда едете, не по пути вам. Давайте я уж сам дальше доберусь. Тут-то, скорее недалече.
– Мы уже почти приехали. Вот сейчас лес расступится, и дома мы, – надменно произнесла госпожа.
И правда. Расступился лес вскоре. Да только не деревню свою Кузька увидал, а огромный древний погост. Такой древний, что ещё при старом мире был заложен.
– Не мой это дом, уважаемая. Перепутали вы что-то, – нахмурился Кузьма.
– Теперь твой это дом, – надменно произнесла госпожа. И глаза её жёлтыми углями вспыхнули. – Теперь в моих владениях ты останешься навсегда. Мой ты теперь. Моим ты стал с того самого мига, как через дорогу решил перебежать перед телегой. Споткнулся ты, да под лапу слобня и угодил. Зашибло тебя и уже мёртвого в канаву отбросило.
– Да как же? Путаете вы что-то, – залепетал Кузька.
– А ты глянь сюда.
Протянула госпожа зеркальце. Глянул малец в него и обомлел. Глаза его помутнели, кожа побелела, а на голове огромная рана зияла с кровью застывшей. Губы его посинели.
– Что это такое? Я… Это какой-то обман, – залепетал мальчишка. – Вы кто такая?
– Деляна меня зовут. Ну, или Повелительницей мёртвых кличут, – произнесла госпожа. – Никакого обмана. Умер ты. Да отчего-то к Кондратию не отправился. Видать, что-то тебя тяготит к миру живых? Может страх, что в трусости тебя обвинят. Так что, будешь у меня теперь во служении. Мне храбрецы нужны.
– Мамка меня ждёт, папка, тоже, – прошептал Кузьма.
– Не дождутся, – улыбнулась Деляна. И от улыбки этой Кузьке впервые в жизни по-настоящему страшно стало.
Испугался он. Не за себя испугался. Страшно ему стало от того, что никогда больше матушкину стряпню не отведает. Никогда голоса ласкового не услышит и объятий тёплых не ощутит. Никогда больше с отцом по рыбу не сходит, никогда не посмеётся с ним и совет попросить не сможет. Никогда больше родителей своих не увидит и не скажет им, как их любит. Вот что Кузьку испугало больше всего.
Заплакать он хотел слезами горькими, да мёртвые очи плакать не умеют. Пересыхают они.
Закончил старик сказ свой, из кружки извар хмельной отпил и призадумался о чём-то. А ребятня сидит и будто дальше историю ждёт.
– А кто такие живоеды? Вроде тех, что не готовят мясо, а живьём добычу едят? У нас, в деревне, был такой, всем разумом болезный. Птенчиков выудит из гнёзд и прямо живыми и ест. С перьями, костями, дерьмом… – прервал тишину один из мальчишек. Тот, что Прошку подбивал на сосну взобраться.
Старик приподнял бровь и, выслушав паренька, спросил.
– А ты у нас кто? Тебя как звать-величать?
– Матвейка я. Мой батька этот поход ведёт, – гордо заявил малец.
– Смелый твой батька, раз решился в наши края людей привести. Не каждый осмелится. Может, даже смелее Кузьки того, – одобрительно кивнул старик. – А живоеды – это сила гнилая. Видать, в ваших краях не водится. Или просто не знаете вы. Может на погостах таятся.
