Я хочу продолжить, но Громов внезапно хватает меня за ладонь, которая всё ещё «летает» вверх-вниз возле его лица.
- Принцесса Илона, спокойнее. То есть я хотел сказать, что работа спокойнее. Не с детьми же. А ты тут мне того приписала, о чём я и не думал. В общем, понимаю, что не сахар у твоей мамы работёнка.
- Да! – чуть розовею уже не от жары, а от смущения. – Совсем не сахар. А твой папа живёт и бед не знает.
- Могу за него извиниться.
- Нет уж. Не надо ни за кого извиняться. Пусть сам прощения просит или, ещё лучше, поможет ей куда-нибудь устроиться.
- В путягу его, что ли?
- Да хоть в путягу, - бросаю резко. - Всяко лучше, чем в ларьке сидеть. – Отворачиваюсь. – Настя, слезай давай! Домой! – Потом возвращаю внимание на Громова. – Аривидерчи, Юрочка.
Не получается у нас нормального диалога.
- Не дерзи.
- А то что?
- Просто не дерзи. Тебе не идёт.
- Сама решу, что идёт, что не идёт.
- Самой уже не получится… - с какой-то угрозой бросает Громов.
Слова Громова никак не идут из головы. Что значит, самой не получится? Неужели мы теперь надолго с ним связаны? Надолго – это насколько?
Говоря по правде, пока не могу представить, как разрешается моя ситуация. Это, наверное, знает только Юра.
Отодвинув занавеску на кухне, выглядываю во двор. Пытаюсь понять, стоит ли где чужая машина, которая меня пасёт?
Гром сказал не обольщаться, что меня оставят в покое. Якобы у братков глаза и уши повсюду. Дел не так уж много у мелкой шушары. Та что им даже по кайфу эта слежка.
Шестёрки будут рады выслужиться перед салагами и будут пугать одним своим присутствием, особо не скрываясь. По их мнению, я должна впасть в панику. Я бы и впала, если б не Громов. Странным образом его присутствие придаёт мне уверенности в завтрашнем дне. Хотя от Грома порой оторопь берёт. Не знаю, что он выкинет в следующую минуту.
Что если действительно решит воспользоваться?
Надо хоть спросить, сколько он за меня отвалил? Может, расплачусь? РасплачУсь, а не расплАчусь, но не уверена, куда ставит ударение в этом слове в настоящее время.
- Илона, ты чего дома сидишь? – на кухню заглядывает мама.
Лицо у неё уже не такое отёкшее. Опухоль спала, синяки слегка пожелтели. Но пройдёт ещё ни один день, прежде чем она решится выйти на улицу.
- А чего делать, мам? Чайку налить?
- Налей, - кряхтит, опускаясь на табуретку.
- Давай кресло притащу. Там на спинку откинешься?
- Не надо, я вот… - прислоняется спиной к батарее. – Так нормально.
- Ты чего кривишься? – подходя к плите и ставя чайник, оборачиваюсь. – Ты у врача была?
- Нет, зачем?
- Ну… рентген сделать. Вдруг с рёбрами что.
- Всё нормально. Переломов нет.
- Ну, мам…
- Я бы почувствовала, если б были.
- А трещина?
- Нет её.
Чайник, в котором мало воды, свистит, выбрасывая из носика столбик дыма в воздух.
Снимаю крышку с заварника, подсыпаю чаинок и заливаю кипятком.
- Забыла спросить, Юра же вчера заходил? Громов?
- Угу.
Мне не хочется, чтобы она расспрашивала, но мама, отпивая чай, который я перед ней поставила, продолжает.
- Не знала, что вы общаетесь.
- А мы и не общаемся.
- А чего тогда приходил?
У меня нет адекватного ответа на этот вопрос, поэтому быстро съезжаю с темы.
- Мам, а ты на него не сердишься? Ну тебя ж турнули со школы из-за его отца.
- А чего сердится? Дело прошлого. Да и Юра здесь не при чём. Он ещё ребёнком был.
- Каким ребёнком? Ему шестнадцать тогда стукнуло.
