Историю отца я и так уже знал.
А о своей только начинал задумываться. Искупление кровью? Откупиться своими детьми, и выжить – так сказал дед. И он явно этого не сделал, не убил моего отца, и умер. А другие? Отец тоже умер, а я живу! В тот момент мне на секунду показалось, что не таким уж и поганым он был отцом. Да и весь род Миелонов, кажется, тоже. Все Миелоны умирали в сорок лет, а их сыновья продолжали дышать.
На секунду меня даже наполнила гордость за мой род. Все мои предки принесли в жертву себя, что бы спасти детей – и поэтому я живу! Вот только теперь и мне предстоит поступить так же. А я вовсе не ощущал тогда желания умереть за сына, которого не видел так давно, что мог бы не узнать при встрече.
Свое сорокалетие я не отмечал. Просто сидел в почти пустой комнате, снятой на сутки. С окнами на первом этаже – на случай, если я сойду с ума и брошусь вниз. С запертой дверью – на случай, если кто-то убивает моих родных, и все это просто какая-то затянувшаяся на много поколений месть.
Ничего не случилось. Мне исполнилось сорок, а я не умер. Я дождался полуночи. Сутки закончились. Я дождался рассвета – и убедился, что начался новый день, не только по часам, но и по Солнцу. Ничего не случилось. Я вышел на улицу – сорокалетний и живой.
И сразу встретил ее. Она подергала меня сзади за полу пиджака, как сделал бы маленький ребенок. Я оглянулся и увидел девочку лет десяти.
– Привет! – сказал я.
– Тебе пора решать, кто из вас умрет! – ответила девочка.
Она смотрела на меня своими глазами, с узкими вертикальными зрачками, как у змеи. Я видел клыки во рту и раздвоенный язык. И я не помню, что было дальше. Паника смыла мой разум, и я пришел в себя, где-то на окраине города, уставший, грязный и взмокший. Видимо, я бежал, орал, и повторял все то, что делали мои предки. Их безумие настигло меня.
А когда детский голос вдруг опять заговорил за спиной, сказал: «Кому-то придется умереть, так или иначе!», я уже не бежал. И не оглядывался. Рад бы сказать, что взял себя в руки и перестал паниковать, но нет – меня парализовало от страха. Я едва не переломал себе ноги, пока удирал от нее, а теперь она стояла у меня за спиной. Фурия. Живая месть в обличии маленькой девочки с глазами змеи. И она снова дергала меня за пиджак и говорила:
– Кому-то придется заплатить за все зло. Тебе надо решать, кто умрет, ты или твои дети. Времени осталось уже мало!
Когда я все же сумел оглянуться, за моей спиной никого не было уже.
Мои предки не смогли защититься от Фурии, и я знал, что тоже не смогу, но все равно пытался. Две недели я не выходил из дома. Как и Мервил Миелон, я оклеил стены квартиры страницами из Библии и обвесил распятиями. Заколотил досками окна. Начертил круг – из мела, из соли, из железной цепи, потому что слышал где-то, что железо и соль отпугивают призраков. Я жег ладан и не выпускаю из рук серебряный браслет – потому что и про серебро болтали, что оно защищает от зла.
Когда она пришла, я окатил ее святой водой, и вода прошла насквозь, даже не намочила ее. Крест не пугал ее, серебро не обжигало.
Я сидел в круге, молимся, и ждал смерти. Она села рядом и помолилась со мной, повторила мою молитву, каждое слово. И поправила все, что я сказал неправильно. Это было самое дикое, что я мог представить! Демон, тварь, монстр, сидит рядом со мной и помогает молиться.
– Он тебе не отвечает, да? – спросила она почти с сочувствием. – Ему до тебя нет дела. А мне есть.
