– Я ни разу не видела океан, – сообщила я, и слова оказались магическими. Они вернули ее.
– Безобразие! – завопила Лэйси.
Озеро тут же отошло в тень. Она указала на машину:
– Залезай.
Мы ехали шесть часов. «Бьюик» громыхал и хрипел, кассетник сожрал третий любимый бутлег Лэйси, мятые дорожные карты указывали нам маршрут, и пока я нависала над подозрительно линялым туалетным сиденьем, а потом мыла руки раскисшим серым мылом, внимательно изучая себя в зеркале и пытаясь разглядеть признаки новой личности, которая сбежала посреди ночи невесть куда, какой-то дальнобойщик попытался облапать Лэйси на стоянке «Роя Роджерса»[16]. Мы гнали, пока машина не свернула с автострады на занесенную песком парковку. Мы были на месте.
Океан оказался бескрайним.
Океанские волны бились, и бились, и бились о берег.
Мы держались за руки, и Атлантика омывала наши босые ноги. Мы вдыхали соленые брызги под рассветным небом.
Где-то там, далеко, думала я, Англия, Испания, Франция, другие люди. Где-то там бороздят моря военные корабли, круизные лайнеры и грузовые суда. Громаднее океана я в жизни ничего не видела.
Его подарила мне Лэйси.
– Вот как я это сделаю, – сказала Лэйси почти неслышно на фоне шума прибоя. – Приеду сюда ночью, когда на пляже будет пусто, и спущу на воду надувной плот. Дождусь, когда он унесет меня подальше, чтобы меня не смогли найти. Чтобы не оставалось шанса передумать. Прихвачу с собой материны снотворные пилюли, плеер и булавку. А что будет потом, когда заплыву достаточно далеко, шум прибоя затихнет, плот будет качаться на волнах, и вокруг ничего не останется, кроме меня и звезд? Тогда я это сделаю. По порядку. Порядок очень важен. Сначала пилюли, потом булавка – одна крошечная дырочка в плоте, совсем малюсенькая, чтобы он не сразу утонул. Потом я надену наушники и улягусь на спину, чтобы видеть звезды и чувствовать воду на волосах, и голос Курта унесет меня домой.
Подразумевалось, что только я ее понимаю, только я различаю невидимые следы, слышу непроизнесенные шепоты, ощущаю хаос мира и чувствую его, – в этом, сказала Лэйси, моя главная ценность, но как часто в тот год Лэйси говорила, а я совсем ее не слышала.
– Я бы ни за что не добралась сюда в темноте, – заметила я и не стала рассказывать ей собственный план, хотя уже его придумала, ведь Лэйси говорила, что это важно. Я спрыгну со здания – такого высокого, что можно умереть еще в полете. В Батл-Крике не было ничего подобного; там даже не нашлось бы сооружения, на котором можно было выяснить, боюсь ли я высоты. Лэйси считала, что скорее всего боюсь. По ее словам, со стороны очень похоже. И я заверила ее, что она права, ведь иначе ей вздумалось бы устроить проверку.
Мне не хотелось очутиться в вышине, обозревая всё разом, – только если в самый последний раз. Потому что тогда я не испугаюсь. Мне казалось, я почувствую себя всемогущей, замерев на краю, держа в руках самое драгоценное, решая, сберечь его или уничтожить. Когда выбираешь такой способ, сохраняешь полную власть – до самого конца.
Если я выберу такой способ, думала я, то под конец хотя бы смогу взлететь.
Мы ночевали в машине, как можно дольше не выключая обогреватель, прижавшись друг к другу, чтобы согреться. В кои-то веки Лэйси разрешила мне самой выбрать музыку – «в пределах разумного», добавила она. Мы включили R.E.M., потому что мне нравился медовый голос вокалиста и нравилось, что Лэйси он тоже нравится. Она свернулась калачиком на сиденье, и я положила голову ей на плечо. На той парковке, глядя на волны, мы слушали его голос, убаюкивающий нас.
