Теперь о том, как и когда я это сделала.
Ножом. Лэйси Шамплейн в ванне с ножом.
Это было после Джерси, после Ублюдка, после Батл-Крика, Никки и Крэйга, однако еще до тебя. Про Никки и Крэйга – не столько вранье, сколько недомолвка, но ты, наверное, скажешь, что все равно считается.
Ножом в ванне, потому что так показывают в кино: теплая ванна, теплая кровь, все уплывает прочь… Я пустила воду, разделась, а потом полоснула по коже, но только один раз и очень неглубоко: в кино не говорят, что это офигенно больно.
* * *
До Лэйси, сказала бы моя дорогая матушка, жизнь была гребаной малиной, сплошная «травка» да пивные похмелья, ни дать ни взять белая рвань в Эдемском саду. Они с моим папой, сладкая парочка, квасили, трахались и беззаботно тусили все семидесятые напролет, пока она не залетела. С тех пор, по ее словам, ей пришлось голодать. Тоже мне, гребаная Жанна д'Арк из Батл-Крика. Один порванный презерватив, одна прерванная (сечешь юмор?) поездка в убогую клинику, где она не решилась даже опустить задницу на ржавый складной стул, не говоря уже о том, чтобы раздеться и позволить врачу с волосатыми пальцами выскоблить себя; одно предложение руки и сердца – с двумя упаковками пива и без кольца. Один писающий, какающий и блюющий младенец, который больше любил орать, чем спать. На свадьбе я представляла собой бугор размером с арбуз под дешевым кружевным платьем. Вот почему не осталось фотографий. Они поженились в парке и, поскольку не верили дерьмовым приметам, еще до церемонии стояли рядышком у мусорного бака, держась за руки, пока священник готовился, а пятнадцать человек, давшие себе труд припереться на свадьбу, усиленно делали вид, что они трезвы и не под кайфом, из уважения к заносчивым родителям жениха, которые даже не соизволили прийти. Будущие мама с папой пялились друг на друга, прикидываясь счастливыми и безумно влюбленными, «хотя я знала, что он себе думает: мать вашу, пусть все побыстрее закончится и можно будет хорошенько нарезаться, – говорит она, – а ты сверлила гребаную дыру у меня в животе, и я просто пыталась не блевануть».
В детстве это была моя любимая история – как я невольно поприсутствовала на их свадьбе и как получила свое имя. Потому что у отца она звучала по-другому в те давние времена, когда он сидел на краешке моей кровати, гладил меня по голове и рассказывал сказки на ночь.
– Мама была красивее всех на свете, – говорил он мне. – И знаешь, что было в ней самое прелестное?
Наступала моя очередь, и я с четырехлетнего возраста помню свою реплику:
– Арбузик!
– Чертовски верно. Арбузик. Я не мог удержаться, протянул руку и погладил ее животик, вот как сейчас глажу тебя по головке, ее белое платье зашуршало под ладонью, и вот тут-то я и сказал то самое слово.
– Лэйси![17]
– Я говорил про платье. И про то, какая она в нем красивая, и как приятно ее гладить, и как мне хочется… Ладно, тебе не обязательно об этом знать. Но она решила…
– …Что ты говоришь про меня.
– Вот почему тебя так назвали, арбузик. Вот как ты стала Лэйси.
Когда мне было десять, мать призналась, что позаимствовала мое имя из какого-то бульварного романчика. Оставалась неделя до родов, а они все еще не решили, как назовут ребенка, – и вообще не знали, кто родится, мальчик или девочка, не покрасили комнату, не собрали кроватку. Она взяла имя с потолка, а отец, очнувшись после ночной попойки в четверг, не стал упираться: Лэйси так Лэйси.
