Когда он перестал приходить, я не сомневалась, что у него есть веская причина. Мне нравилось воображать, что он на корабле, матрос на торговом судне или юнга на частной яхте: отец возится с такелажем или взбирается по мачте с криком: «Эй, на палубе!» или «Земля!», копит деньги, чтобы в конце концов действительно вернуться и забрать меня с собой.
Вот только откуда он узнает, что искать меня надо в Батл-Крике? Нам вдвоем отлично жилось в Джерси: я делала, что хотела, а мать мне разрешала. Я оказывала ей своего рода любезность, притворяясь, что меня устраивает ее так называемая работа официанткой, и игнорируя череду печальных одиноких мужиков, местных торговцев машинами и пьяных туристов. И вдруг к нам незнамо каким образом занесло Ублюдка в велюровом костюме. Ублюдок Джеймс Трои – какая ирония, что твой родной отец и мой приемный носят одно и то же имя. Впрочем, и про жилой трейлер, и про Букингемский дворец тоже говорят «дом». Такой лингвистический трюк, который помогает выдавать одно за другое.
«Мой Джеймс» – называла она его с самого начала. «Мой Джеймс» знает, каково ей, в отличие от суки куратора, которая вечно прикапывается к ксанаксу, будто можно обойтись без заменителей, чтобы снять напряг без пива. «Мой Джеймс» меня отвезет; «мой Джеймс» приготовит ужин; «мой Джеймс» говорит, что это дьявольская музыка; «мой Джеймс» считает, что для тебя надо ввести комендантский час; «мой Джеймс» утверждает, что аборт – это грех, он все равно мечтал стать папой, а ты мечтала о братике, взгляни, какое чудесное колечко…
Люди решат, что младенец мой, возражала я, что ты ради приличия нянчишься с собственным внуком. А она ответила, что вряд ли кто-нибудь поверит, будто она хоть пальцем шевельнет ради приличия, да и в любом случае, пусть катятся куда подальше.
Она решила, что с ним ей будет лучше, чем без него, и возможно, была права, но если собачий корм на вкус лучше собачьего дерьма, совершенно не обязательно им питаться. Когда «собачий корм» получит работу в своем вшивом родном городишке, совершенно не обязательно мигом нанимать фургон и катить в закат, слушая Барри Манилоу и каждые двадцать минут останавливаясь пописать, потому что будущий маленький братик давит мамочке на мочевой пузырь.
Нельзя переезжать в Батл-Крик летом. То есть, понятное дело, в Батл-Крик вообще нельзя переезжать никогда и никому, разве что серийным убийцам, растлителям малолетних или еще каким неисправимым злодеям, заслужившим долгую маету в чистилище, прежде чем кармическая пуля отправит их прямиком в ад. Но когда выбора нет, лучше воздержаться хотя бы от появления здесь летом, когда мы выползли из паршивого фургона перед паршивым домишком и чуть не изжарились уже на полпути к нему. «Здесь не жара выматывает, а влажность», – любят твердить стариканы в парке, те самые, которые притворяются добрыми дедушками, а потом обнаруживается, что они вполне себе зрячие и украдкой заглядывают тебе в декольте. Но виновато и то, и другое. И влажность, благодаря которой после полудня впору проводить конкурс мокрых футболок, и жара, сжигающая червей на мостовой с мерзким шипением, – ты не веришь, что я его слышу, но говорю тебе, Декс, в тот первый день я мечтала улечься рядом с ними и спокойно дождаться самовозгорания.
Летом в Батл-Крике воняет поджаренным собачьим дерьмом. Местные как будто не замечают запаха – может, привыкли за целую жизнь или же ничего другого не знали. Взять, к примеру, ваше так называемое озеро, настолько густо покрытое водорослями, что и не догадаешься, где там вода, пока не нырнешь, но тут даже здешние придурки не рискуют, ведь один бог ведает, какая нечисть водится в зловонном иле. Или общественный бассейн с жуткой зеленой водой цвета хлорки, смешанной с мочой.
