В кухне по плохо настроенному радио запела Эдит Пиаф.
Пол достал бутылку из ведерка и наполнил мой бокал. Пузырьки с шипением поползли через край. Я взглянула на Пола. Естественно, мы оба знали эту традицию. Любой, кто хоть раз бывал во Франции, знает.
Он специально перелил шампанское?
Пол не раздумывая обмакнул палец в стекающее по бокалу шампанское, потянулся ко мне и «подушил» за левым ухом. Я чуть не подпрыгнула от его прикосновения, но усидела. Пол откинул мои волосы и «подушил» за правым ухом. Там он чуть-чуть задержался, а потом с улыбкой «подушился» сам.
Мне почему-то стало жарко.
– А Рина к тебе приезжала?
Я потерла пятнышко от чая на руке, но оказалось, что это пигментное пятно. Великолепно.
– Пока нет. Театр ее не привлекает. Даже «Улицы Парижа». Но я и сам не знаю, как долго смогу здесь оставаться. Из-за Гитлера все стремятся быстрее вернуться домой.
Где-то в кухне громко переругивались двое мужчин.
Где наш эскарго? Они в Перпиньян за улитками послали?
– Ну, во Франции хотя бы есть Линия Мажино, – пробормотала я.
– Линия Мажино? Я тебя умоляю. Бетонная стена с несколькими наблюдательными вышками? Для Гитлера это жалкая полоса препятствий.
– Пятнадцать миль в ширину.
– Если он чего-то захочет, его ничто не остановит.
В кухне тем временем начали переругиваться в полный голос. Неудивительно, что наш entrée[9] запаздывал. Повар, без сомнения художник в своем деле, был чем-то очень расстроен.
Из кухни вышел месье Бернар. Дверь с круглым окном несколько раз качнулась у него за спиной взад-вперед и замерла. Бернар прошел в центр зала.
Он плачет или мне кажется?
– Excusez-moi, леди и джентльмены.
Кто-то постучал ложечкой по бокалу, и все в зале притихли.
– Только что из достоверных источников… – Бернар сделал глубокий вдох, и его грудь расширилась, как кузнечные меха. – Я с полной ответственностью могу сообщить… – Он выдержал паузу и закончил: – Гитлер напал на Польшу.
– О господи! – выдохнул Пол.
Мы смотрели друг другу в глаза, а люди в зале от волнения и ужаса начали переговариваться на повышенных тонах. Репортер, которого я видела на приеме, поднялся, швырнул на стол скомканные доллары, схватил свою шляпу и выбежал из зала.
– Да поможет нам всем Господь, – закончил Бернар, но эта последняя фраза потонула в гомоне взволнованных голосов.
Это Петрик Баковски придумал забраться на горку над Оленьим лугом и посмотреть на беженцев. Просто чтобы все увидеть своими глазами. Мама на слово мне бы ни за что не поверила.
Гитлер объявил войну Польше первого сентября, но его солдаты не торопились войти в Люблин. Меня это очень даже радовало: Люблин – прекрасный город, и перемены нам были ни к чему. Из Берлина по радио передали о новых порядках, на окраину сбросили несколько бомб, но больше ничего такого не происходило. Немцы нацелились на Варшаву, солдаты заняли город, а тысячи беженцев потекли к нам. Целые семьи прошли почти сто пятьдесят километров на юго-восток и разбили лагерь на картофельных полях под городом.
До войны в Люблине ничего особенного не случалось, а мы порой красивый рассвет ценили даже больше, чем поход в кинотеатр. Восьмого сентября незадолго перед восходом солнца мы поднялись на вершину горки. На полях внизу спали тысячи людей. Я лежала на примятой траве между моими лучшими друзьями – Петриком Баковски и Надей. Здесь ночью спала олениха с оленятами, и трава была еще теплой. Олени – ранние пташки, это у них с Гитлером общее.
