Дотти поморщилась, вспомнив о случившемся. Она ни с кем не хотела это обсуждать. Уж конечно, муж для подобных разговоров не годился, равно как и братья – чего стоят неуклюжие попытки Константина вмешаться! Свекровь – тем более. Может быть, только Фемке. Или графиня Софья. Они бы не стали говорить общие слова о необходимости поддерживать родственные отношения, забыть былые обиды. Нет, они бы выслушали спокойно и все поняли.
«Итак, Ваше Сиятельство, еще пара сеансов, и картина будет готова», – объявил мсье Кюгелен через некоторое время, откладывая кисти в сторону.
«Можно, я взгляну», – Дотти передала шаль горничной и двинулась в сторону мольберта, но художник встал ей наперерез, покачав головой. С губ его не сходила тонкая улыбка.
«Ваш супруг хотел бы, чтобы портрет стал для вас сюрпризом. Да и мне, честно говоря, не нравится показывать незаконченные вещи своим заказчикам».
Доротея только вздохнула.
«Не беспокойтесь, результат вас приятно удивит», – продолжил художник, складывая мольберт и собирая краски.
…Вечером Дотти, лежа в кровати с мужем, вдруг вспомнила про сестру – второй раз за день, зачем же?
«Знаешь. У Мари будет ребенок», – проговорила она.
Кристоф, казалось, задремал, – долго не откликался. Но через какое-то время добавил:
«Передай ей мои поздравления».
Дотти не упомянула, что никаких поздравлений она передавать не будет по той простой причине, что зареклась общаться с сестрой. Она продолжила:
«Знаешь, у нас есть одна комната… Я думаю, как ее обустроить – под гостей или как детскую?»
«Обустраивай ее под гостей», – кратко и уверенно проговорил ее муж.
«Но ведь…»
Кристоф повернулся к ней и пристально взглянул ей в лицо. В неверном свете ночника лицо его показалось Доротее мрачным и озабоченным.
«Ты хочешь сказать, что тоже в тягости?» – спросил он напрямую, и в его голосе она не расслышала ни радость, ни надежду, скорее, какое-то отчаяние. – «Ведь я же…»
«Нет, совсем нет», – произнесла Дотти удивленно. – «Но когда-то наступит этот день… Рано или поздно».
Ей показалось, что муж вздохнул с облегчением.
«Лучше поздно, чем рано», – произнес он, закрывая глаза. – «Пока гости нам важнее… Приедет твой отец – где его поселим?»
Доротея не смыкала глаз. Вопросы роились в ее голове, но она не решилась тревожить мужа, чтобы их всех задать. Все же ему завтра вставать ни свет, ни заря.
Понятно, что ее Бонси детей не хочет. А, может быть, просто не может? В гостиной у графини Ливен-старшей давеча обсуждали и такое. «Обычно вину в неплодном браке сваливают на женщину», – говорила одна знающая дама. – «Но, как показывает жизнь, мужчины тоже бывают виновны в этой трагедии не менее, а иногда и более… Понимаете ли, беспорядочные связи…»
Доротея невольно покраснела, а фрау Шарлотта, увидев реакцию невестки, мигом перевела разговор на куда более невинную тему.
Нынче Дотти вспоминала эти слова, и они вгоняли ее в краску. Почти каждый день они с Бонси близки. Иногда и по несколько раз подряд. Она могла быть уже беременной. Значит, дело либо в ней, либо в нем. Но если он так явно озвучивает свое нежелание иметь детей, то вполне возможно, что принимает меры. Об этих мерах говорили шепотом, да таким, чтобы Дотти не расслышала, поэтому ничего конкретного она не уяснила. Потом вспомнила – когда они уже распалялись до крайности, и он уже дрожал, и глаза его делались совсем черными, он в последний миг резко отрывался от нее и с глухим стоном падал рядом, животом вниз… Ей всегда хотелось, чтобы объятья не размыкались до самого конца, и она часто держала его за руки, но в тот, последний миг, когда становилось особенно горячо, Бонси все же вырывался из плена ее рук, и только потом, когда последние судороги затихали, возвращался к ней… Теперь Доротее было понятно, зачем он это делал. Немудрено было догадаться. Но
