Дикая собака - страница 16

Брёнлунд сделал в дневнике последнюю запись: «Я пришел сюда в исчезающем лунном свете и не могу двигаться дальше из-за обмороженных ног и полной темноты»[15]. Знаю это, потому что прочитал о нем все, ведь он тоже отправился в путь с лайками.

Я не могу больше продолжать. Этим сказано все, и это ясно. Так получилось. Не могу ничего.

Но у меня опять же не было ни бумаги, ни ручки, да и сказать мне было нечего. Мог бы написать что-нибудь на снегу, хотя бы еловой палочкой начертить то единственное, что было у меня на уме: глупец.

Мороз заледенил мою мокрую рубашку, зубы стучали, пальцы ног ломило, но внезапно я почувствовал странное утешение. Не стоит беспокоиться, больше не о чем переживать. Все устроится. Снег укроет меня, под снегом тепло, там спят белые куропатки, да и медведи тоже. Засну в снегу, и безмолвная пустынная земля тихо и нежно примет меня в свои объятия как родного. Самые красивые легенды слагают всегда о тех, кому не довелось жить долго. Возможно, кто-то придумает подобную и обо мне.

Внезапно я услышал раскаты грома и уже не понимал ничего. Метель с севера и следом гром. Среди зимы. Неудивительно, что киты выбрасываются на берег, ибо в мире действительно все смешалось. Лунный серп мчался на горизонте с бешеной скоростью, следом за ним поспешала красноватая звезда, как уставшая от жизни сверхновая. Небо выделывало такие странные выкрутасы, что не требовалось ничего выдумывать. Я был как осиротевший лосенок в сугробе, словно заяц со сломанной ногой или глухаренок с поврежденным крылом – на пути от живого обитателя леса к слиянию с ним. Скоро приду.

Фрицы убили сиру посреди двора. Ее шкура в грязи. Исхудавшее тело лежит на боку в том же положении, как обычно летом, когда так жарко, что воздух дрожит. Мать валится на колени, поднимает руки к глазам и начинает раскачиваться. Из рук выпадают веревки, к концам которых привязаны обе коровы. Морошка убегает на луг. Галопом возвращается обратно, потому что она – пропеллер, всегда в движении. Пусть бегает.

Пятнушка подходит к Сиру и обнюхивает ее. Потом она пытается пойти в хлев, но из этого ничего не получается, поскольку нет двери. И хлева тоже нет. Ни сеновала, ни дома. Все, кроме старого сушильного амбара, превратилось в пепел и разрушено. Печь избы стоит на фундаменте из черного камня, вытянув трубу в небо. По-моему, она выглядит пойманным волком, который воет от тоски.

Мать встает и идет во двор, тычет Сиру носком ботинка, как будто хочет пробудить ее к жизни. Смотрит на дом, всплескивает руками. Пожалуй, никогда в жизни я не видела такого одинокого человека. Лаури с серьезным видом сидит в тележке, Эенокки тоже проснулся. Он сползает на землю и идет исследовать двор. Находит в углу бывшей прихожей свою маленькую лопатку и стучит ею, такой счастливый.

Лаури спрыгивает с тележки и бежит к берегу. Я нащупываю под покрывалом в тележке мешочек с оставшимся куском шведского хлеба. Беру хлеб и отправляюсь следом за Лаури. Нахожу его сидящим под елью Арвиити.

– К дереву не принято идти следом, но я же не помешаю, если сяду здесь с тобой? – спрашиваю его. Лаури пожимает плечами и не отрывает глаз от реки.

Я сажусь под елью рядом с Лаури, разламываю хлеб пополам и даю ему половинку. Он сразу же принимается есть – голодный был, бедняжка.

Мы сидим тихо и смотрим, как черная река течет мимо нас. Лаури подтягивает колени к подбородку. Он выглядит маленьким и беззащитным, как олененок на проталине.