– Он похож на Дон Кихота на пенсии, – сказала мне Ирка, как следует рассмотрев экс-кавалергарда Барабасова.
Он предоставил такую возможность всем желающим, поскольку раз за разом повторял выход, который никак не устраивал режиссера.
– И уж лучше бы не выходил на своих двоих, а выезжал на какой-нибудь кляче, – в сердцах добавила подруга. – Даже осел давно понял бы, чего от него добиваются!
– Будь добрее, дедуле крепко за восемьдесят, – не совсем искренне защитила я Барабасова.
Его очевидная неспособность удовлетворить режиссера и вправду сильно раздражала.
Чего сложного? Выйти, перебирая струны, и с мечтательной грустью взирая на воображаемое звездное небо, встать в определенной точке у края сцены и спеть свою песню! Уж с третьего-то раза и кавалергард бы справился, и даже лошадь кавалергарда, и любой, как справедливо заметила моя подруга, осел!
Борис Барабасов сделал пять попыток начать свое выступление, и все они не удались. То он не там останавливался, то не тогда начинал петь, то не в ту сторону смотрел, то не так играл лицом… Евграф Носков стонал, как смертельно раненный, и украшал свою физиономию конвульсивно дергающимся лицехватом.
– Перерыв! – наконец, не выдержав, объявил режиссер.
Тут же на сцену выскочила растрепанная дева с рацией и микрофоном, проорала в него:
– Зрители, тридцать минут на перекус и перекур! Съемочная группа никуда не уходит!
– А в туалет?! – дружно возмутились операторы за камерами.
– А в памперс? – огрызнулась дева.
– Как у них строго, – поежилась тетя Ида и встала, придерживая длинную жемчужную нить, так и норовящую за что-нибудь зацепиться. – Займу-ка я очередь за бутербродами.
– Мы в туалет, а потом к вам в буфет. – Ирка увела из зала истомившихся башибузуков.
– А я к Барбариске. – Марфинька двинулась не к выходу, а к сцене и уверенно уплыла за кулисы.
За тридцать минут с перекусом, перекуром и туалетом вся толпа, конечно же, не управилась. Мы вернулись на свои места в партере почти через час.
Масяня и Манюня уже почти безостановочно ныли: «Ма, еще до-о-олго?» Ирка их забалтывала, обещая вознаградить за терпение, если таковое будет проявлено, но уже подумывала дезертировать вместе со своими башибузуками – я это легко читала по ее хмурому лицу.
– Еще максимум час – и мы уходим, – наконец объявила она. – Даже обещанных денег дожидаться не будем, надоело уже тут сидеть.
– Сейчас дело пойдет быстрее, – обнадежила ее Марфинька. Она явилась чуть ли не последней, причем сошла в зал со сцены, где еще и покружилась, привлекая к себе внимание. – Барбариске дали ухо.
– Дедушке дали в ухо?! – не дослышав, вытаращил глаза Масяня.
– Кто, режиссер? – подхватил Манюня.
– Что за пугающие фантазии? – Марфинька всплеснула руками, красиво сверкнув перстнями. – Не в ухо ему дали, а ухо!
– Беспроводной наушник, – объяснила я.
– Для связи с режиссером, – кивнула Марфинька. – Договорились, что Барбариска не станет раздумывать, где ему встать, просто будет идти, пока Евграф не скомандует ему: «Стоп». Давно бы так. Думать – это у Барбариски никогда не получалось.
– Зал готов? – крикнула со сцены дева с рацией и сразу же убежала.
– Могла бы хоть для приличия подождать ответа, – поджала губы тетя Ида.
Она осуждает любые проявления невоспитанности, хотя замечания делает только близким.
Свет на подмостках погас, из-за кулис с двух сторон пополз туман, вероятно призванный символизировать собой пороховой дым былых сражений. Под мелодичные гитарные переборы, меланхолично пощипывая струны, на сцену выступил седовласый ветеран Отечественной войны 1812 года.
