На нём расселся, как жокей, скелет.
Болтает колокольня над столицей
Развязным и тяжёлым языком.
Из подворотни вечер белолицый
Грозит городовому кулаком.
Извозчики, похожие на фавнов,
Поют, махая маленьким кнутом.
А жизнь твоя, чужая, и подавно
Цветёт тяжёлым снеговым цветком.
Как лязгает на холоде зубами
Огромный лакированный мотор.
А в нём, едва переводя губами,
Богач жуёт надушенный платок.
Шагают храбро лысые скелеты,
На них висят, как раки, ордена,
А в небе белом белизной жилета
Стоят часы пузатые – луна.
Блестит театр золотом сусальным.
Ревут актёры, тыча к потолку,
А в воздухе, как кобель колоссальный,
Оркестр лает на кота – толпу.
И всё клубится ядовитым дымом,
И всё течёт, как страшные духи.
И лишь во мгле, толсты и невредимы,
Орут в больших цилиндрах петухи.
Сжимаются, как челюсти, подъезды,
И ширятся дома как животы,
И к каждому развязно по приезду
Подходит смерть и говорит на ты.
О нет не надо; закатись! умри!
Отравленная молодость, на даче.
Туши, приятель, ёлки, фонари.
Лови коньки, уничтожай задачи.
О разорвите памяти билет
На представленье акробатки в цирке,
Которую песок, глухой атлет,
Сломал в руках, как вазочку, как циркуль.
Пусть молоко вскипевшее снегов
Прольётся на шелка средь клубов пара,
Под дикий рёв трамваев и шагов,
Терзающих асфальтную гитару.
Пусть будет только то, что есть сейчас:
Кружение неосторожной двери,
Нахальное приветствие в очах,
И тяжкий храп усталых лавров в сквере.
Пускай в дыму закроет рот до срока
Воспоминания литературный ад.
Дочь Лота, дура! не гляди назад,
Не смей летать, певучая сорока,
Туда, где вертел вечности, на дне,
Пронзает лица, тени, всё, что было,
И медленно вращается в огне
Святого и болезненного пыла.
