Наверное, после второго или третьего посещения дома номер тринадцать мне пришло в голову склонить девочку к ответному визиту. Не знаю, ощущал ли я уже тогда долг гостеприимства per se, или же неосознанно решил восстановить покосившуюся симметрию отношений, – да, по большому счету, теперь и неважно. Короче, однажды я пригласил Гульнару к нам, о чем после искренне пожалел – притом, что ничего такого ужасного, в сущности, и не произошло.
Просто вот как раз восстановления симметрии и не случилось, считай, вовсе. Все обернулось как-то не так, как-то неправильно, сейчас бы я сказал – в нарочито пародийном ключе. Короче, мне потом стало стыдно – так, наверное, будет точнее.
Стыдно за все, начиная с выражения лица… с выражения лица матери, когда она, открыв нам дверь, убедилась, что я пришел не один. (Говоря откровенно, я что-то такое предчувствовал заранее – еще когда испрашивал разрешения, а точнее – предупреждал о возможном приходе гостьи: маленький хитрец, я конечно же выбрал для этого правильный момент, когда матери трудно будет мне как следует возразить, не отвлекаясь от поглотивших ее неотложных дел.) В общем, появление Гули не то чтобы стало для матери неожиданным, но как бы оказалось результатом действия, мнение ее о котором осталось невысказанным и не принятым во внимание. Ей было обидно. Возможно, это и предопределило результат.
В общем, мать приняла нас с каким-то демонстративным равнодушием. К девочке за все время она, кажется, обратилась лишь раз – указав, куда бросить одежду. Позже она вошла в комнату, где мы играли, и сообщила, что на кухне для нас накрыт чай. Произнесла это сухо и ровно, глядя куда-то мимо наших голов, после чего повернулась кругом и вышла, прикрыв за собой дверь, – словно бы какой-нибудь плохой дворецкий из телефильма про старинную Англию. Мы наскоро закончили очередную партию в морской бой и поскакали на кухню, где нас ждало воистину спартанское угощение: чай, причем отнюдь не свежезаваренный, и к нему – вчерашние жестковатые сушки. Кажется, было еще яблочное варенье – но даже его я сам достал из шкафа, почувствовав несуразность происходящего.
Отец в тот день появился поздно, когда Гуля уже ушла. Впрочем, я не уверен, что отцу, вернись он домой раньше, пришло бы в голову зайти к нам поздороваться: всего вернее, он, налив себе на кухне некрепкого чаю и наскоро сварганив бутерброд с толстым неровным шматом розовой колбасы, ушел бы, унося это добро в спальню, откуда сквозь щель в двери призывно надрывался и надрывался телевизор.
Ну и сущей вишенкой на этот своеобразный торт стала фраза, оброненная позже матерью, – обращенная как бы ко мне, но при этом и не ко мне одному – так сказать, городу и миру:
«Сопливка эта твоя… уж больно бойкая, смотрю, она в чужом доме… ты там гляди, как бы чего… с этими черными – черт их знает…»
Как-то, в общем, так, или, может, вроде того…
9.
Потом была эта история с Барби, точнее, не с Барби даже, а… В общем, уже настала зима – хотя, нет, опять вру: еще только начался ноябрь, пока еще бесснежный, серо-коричневый, точнее даже – просто серый и лишь слегка приправленный сепией. Взрослые тогда ходили поголовно в кожаных куртках коричневого же цвета, привозимых во множестве из Китая и Турции. Это стало своеобразной колористической меткой года – сродни тому, как меткой года ушедшего были пастельных цветов пуховики, тоже китайские, с вышитой непонятной надписью «
