Помнится, Вовчик задал Гуле какой-то вопрос, который я, отвлекшись, не разобрал, – зато отлично расслышал последовавший ответ:
– Это мне сегодня Саша подарил… – произнесла девочка даже с некоторыми нотками гордости, что ли, слегка растягивая первую гласную моего имени – У меня уже была, но потерялась, когда переезжали… а теперь снова есть!..
Внимание почтенной публики вмиг перенеслось на мою персону, даже заставив испытать укол мимолетного смущения не вполне понятной мне природы, – но все тут же прошло, не оставив следа, и в следующий момент я уже слышал, как Стасик Акимушкин, деланно скривив лицо и повернувшись к нам в три четверти, пробурчал:
– Подумаешь!.. Барби эта… чего с ней делать… вот у мамки моей новый хахель – тоже из ваших, из черножопых… так он приставку «Денди» обещал нам приволочь… и кассеты к ней… кучу… и палсекам конвертер!.. на фирме у себя сворует…
Сказал он это негромко, скорее, даже себе самому, – дабы легче было справиться с подступившей завистью, – однако высвобожденное слово, как водится, немедленно зажило свой жизнью, тут же проявив присущую ему подленькую и мстительную сущность.
Короче, Славик Зырянов, услыхав эти россказни, не преминул отреагировать, по своему обыкновению, весомо и безжалостно, да еще и рассмеявшись к тому же:
– Не ври!..
– Чево-оо? – возмутился Стас, – я говорю – правда! Ихняя фирма такая, что там всего навалом… а черножопому своровать – как высморкаться…
Но Славик был неумолим:
– Да знаем мы… у твоей мамки хахели… скорее, телевизор у вас самих своруют, чем принесут что-то в дом… или бутылку водяры, может…
Стаса аж передернуло. Я, наверное, впервые увидел, как человек от гнева меняется в цвете – от гнева, в единый миг переполнившего его, но так и не нашедшего для себя выхода: Стасик, как известно, был трусоват, мы же все трое – Зырянов, я и Вовчик – как бы представляли собой единую линию обороны, штурмовать которую он не решался.
Оставалась Гуля. На взгляд Стаса – слабое звено, лишенное какой бы то ни было поддержки. Вполне пригодное, чтобы отвести на нем душу. Поняв это, он шагнул к девочке и, встав к ней почти вплотную, произнес так, словно бы отвечал ей, а не Славику:
– С моей мамкой не забалуешь… Даже черножопые… будет выступать – мамка его вмиг на улицу выставит…
Гуля смотрела на него снизу вверх.
– Вас всех, черножопых, надо учить… не то заселитесь тут везде… некуда шагнуть будет…
Поток собственной речи, кажется, придал Стасику храбрости. Он слегка повернулся ко мне (мы с Гулей стояли рядом, можно сказать, плечом к плечу) и уже в мой адрес выпалил:
– А ты вот с ней водишься… а у нее на жопе черное пятно!… у них у всех так… их бог отметил, чтобы все понимали и не связывались… потому, что они – ворюги…
– Сам ты… – начал было я, но Стас не дал договорить. Неожиданно, как он обычно имел обыкновение делать, толкнул девочку так, что та отлетела назад, к поребрику и, не устояв на ногах, грохнулась в мокрую грязь.
Дальше, кажется, была драка. Помню, как нас разнимал кто-то – то ли Вовчик, то ли какой-то незнакомый взрослый мужик, то ли оба вместе. Помню как бы крупным планом (ай да я!) Стаса на четвереньках с обильно кровящей губой, помню, как сам вытираю под носом кровавую юшку, как тщетно пытаюсь запахнýть лишившуюся двух пуговиц куртку, весь в грязи, словно картошка в лотке на рынке… И следующим кадром – заплаканная Гульнара, тоже выпачканная с головы до ног. В правой руке у нее – нелепый безголовый трупик Барби…
